– А вот эти рощи, – спросила я игуменью, – оливковая и та, сосновая, – тоже посажены при архимандрите Антонине?
Меня завораживала личность этого человека, и пока гуляли, я все думала о нем и представляла каменистое темя этой горы каких-нибудь полтораста лет назад.
– При нем, – подтвердила Матушка. – Он ведь и придумал засадить участок, чтобы укрепиться тут. Понимаете, турецкое право такое витиеватое: земля могла принадлежать одному, а деревья на ней – другому владельцу. Но если первый решал землю продать, то по закону право ее купить отдано было тому, кто ее засадил.
– Ох, витиевато, – согласилась я.
– Господь его надоумил, – продолжала игуменья. – Как стали деревья сажать, так и наткнулись на мозаики и гробницы... Тогда сразу присыпали землей, а когда дело было улажено честь по чести и фирман получен, тут уж архимандрит занялся настоящими раскопками. Здесь ведь до того были византийские, армянские церкви, большой некрополь был... Вот увидите, какая у меня в зале игуменского дома дивная по полу византийская мозаика с греческими буквами, века шестого, не позже.
По сухой, утоптанной, усыпанной хвойными иглами земле овечьими катышками валялись буро-зеленые шишечки туи. А под масличными деревьями ковром лежали черные сморщенные плоды.
– Оливок в этом году тьма! – заметила моя приятельница. – Вы что-то с ними делаете, Матушка?
– А как же, – отозвалась игуменья, – солим...
– У нас во дворе тоже растет, и плодоносит хорошо, да у меня как-то терпения не хватает. Вы сколько соли берете?
Между ними начался хозяйственный разговор, в котором обе проявили чрезвычайную заинтересованность и знание предмета.
То и дело навстречу попадались монахини. Все обращались к игуменье с непередаваемой лаской в голосе; слово «Матушка» звучало в их устах: «Маушк... Ма-аушк...» – с благоговейным замиранием на последнем слоге. И лица все особенные. Без муторной городской заботы, настырной этой устремленности в новый неотложный день.
Кельи – кубической формы простые каменные строения – усажены по склонам горы, от одной к другой ведут выбитые в скале ступени.
Прежде монахинь было гораздо больше, объяснила игуменья, так что сейчас на тесноту не жалуемся. Разве что на праздники паломники съезжаются, так на то гостиница там, у входа.
Опершись на перила лестницы, уходящей вниз, к одной из келий, игуменья окликнула пожилую монахиню и завела беглый хозяйственный разговор: какой-то шкафчик с плетеными дверцами велено было отнести в трапезную. И дико было слышать, как высокая, с высохшим смуглым лицом, арабка бегло и правильно говорит по-русски со странным «дореволюционным» произношением.
– Представляете, Маушк... давеча тут, на балконе собралось девять рыжих котов! Девять! Один – точно сестры Анастасии. А вот остальные откуда набежали...
И Матушка, перегибаясь через перила, что-то отвечала в том же роде. Дочь деникинского офицера, она родилась в Бельгии, в России впервые оказалась уже в зрелом возрасте, не так давно, коротким заездом. В голосе ее звучало что-то неуловимо дальнее, инакое, словно долетавшее сквозь толщу лет.
Подошли к приземистой, вросшей в темя горы, хлебопекарне, и когда поднялись по бугристым разновысоким ступеням на крышу, я поняла, почему именно сюда нас вела игуменья.
С этого места распахивалась волнистая складчатая ширь до самого Мертвого, а в точном переводе с иврита – Соленого, блескучей полоской на горизонте, моря. За ним, вернее над ним таяли в розовой мглистой зыби Иорданские горы, библейские горы Моава.
Это здесь, здесь остывали горны Господней кузни, здесь высыхала первозданная глина, из ошметков которой подручные ангелы лепили первого человека. Это здесь скрывался беглый Давид от ревнивой мести Саула. Это в здешней скале выбивали погребальные пещеры для иудейских царей и пророков.
– Вот, видите... – проговорила игуменья, щурясь от слепящего света под козырьком пухлой ладони. – Тридцать лет назад вокруг были только пустынные горы и такое безмолвие, такая глубинная тишь... Никого между тобой и Богом, никого... Зря, что ли, сюда уходили пророки – за Божьим откровением. А сейчас, видите... Сейчас уже никто сюда не протиснется.
Она не продолжала. Только рукой махнула.
Сегодня к самым стенам монастыря буквально впритирку подобрались строения арабской деревни Азария. Их и домами не назовешь. Ставят их быстро, за ночь возводят фундамент и стены, а закончить постройку можно через много лет. Главное – место занять. Склоны Елеонской горы давно уже сплошь заставлены пустыми коробками недостроенных домов, лишь на закате ветер воет в оконных проемах.
Целый час мы бродили по монастырским угодьям, и я, сама уже устав, только удивлялась, что игуменья, одышливо преодолевая подъемы, упрямо длит прогулку.
В уютной и совершенно безлюдной церковке она поддела и сдвинула ногой ковер – открылся дивный мир: цапли с крендельно изогнутыми шеями, лиловые голубки, серебристые косули в прыжке. Это и была старинная мозаика армянского периода со странным углублением к краю, тоже выстланным мозаикой. Словно тут точнехонько упал тяжелый шар, промяв, но не разбив мозаичное полотно.
– Вот, – спокойно проговорила Матушка и перекрестилась. Ее лицо было забавно разделено красным и синим, проникающим сквозь витражи окон, арлекинным светом. И щепоть руки, перемещаясь от лба к плечам, меняла цвет с красного на синий. В этом было что-то мистериальное. – Тут и свершилось обретение главы Иоанна Предтечи.
Так это здесь служанка Ирода захоронила украденную голову Крестителя...
В моей памяти немедленно возникла рука отца, смиряющая трепет листов альбомного разворота, и глянцевая от утреннего света из окна головка Саломеи на репродукции с картины Гюстава Моро «Танец Саломеи». Склоненная прелестная головка; впрочем, в ней таилось что-то змеиное. И детский мой ужас при виде отсеченной мужской головы на искусно выбитом блюде, головы бородача, в точности похожего на соседа дядю Борю; головы, невозмутимой в своем отделенном величавом одиночестве.
«Понимаешь, – говорил мне по приезде в Иерусалим один литератор, давний к тому времени житель Иудейских гор, – главный культурный шок у нашего брата-европейца с какой-нибудь Большой Якиманки или Васильевского острова возникает здесь отнюдь не от пейзажа непривычного или там орущего осла. Самый-то шок – от внезапного открытия, что все они были. Все они, которых наш брат-европеец видал на картинах художников в Третьяковке или Эрмитаже, про которых, наравне с историями о Зевсе и Артемиде, рассказывала экскурсовод Наталья Ивановна, – все они здесь, оказывается, были, все! И Авраам со своей Сарой, и Яаков со своим колготливым семейством, и куча царей и пророков, и Иисус, и Иоанн Креститель – все, все были тут, неподалеку, в районе твоей поликлиники или прачечной. Вот от этого можно спятить!»
Стол к обеду накрыли в игуменском доме, в большой зале с высоченными потолками.
Вся обстановка этой комнаты – со старой, трижды перекрашенной и четырежды перетянутой мебелью, вышитыми скатертями и салфетками, фикусом в белой керамической кадке в углу, могла бы напомнить комнату служебного персонала в краеведческом музее, или учительскую в какой-нибудь провинциальной школе – если б не мощные стены цитадели и множество на них портретов: архимандриты, игуменьи, начальники Русской Миссии. Всё значительные лица, огромные кресты на рясах, черные бархатные камилавки, смиренно сложенные на коленях ладони и пристальные взгляды из-под монашеских клобуков.
Тут же висели и портреты убиенной семьи последнего императора – истовая любовь игуменьи, переданная ей, вероятно, по наследству деникинским офицером.
На стол подавала бесшумная монахиня средних лет с продолговатым, кротким и даже проникновенным лицом. Иногда она склонялась к Матушке и что-то тихо спрашивала. Та отвечала с непередаваемой интонацией в голосе: спокойная властность с заботой...
Вдруг тонно дрогнул воздух, и снаружи поплыли ровные ядра плавного гула знаменитого монастырского колокола. Минуты две висела в воздухе тяжелая завеса звуковой волны, пока не истаяла.
– Матушка, – спросила я, – а правда, что этот колокол бабы волоком тянули из самого Яффского порта?
У нее была хорошая улыбка, простодушная такая. И, видимо, ей нравилось, что я, посторонний человек, так уважительно интересуюсь историей общины.
– Да-да, семь дней катили вручную, из самого Яффо... триста восемь пудов!
– Это сколько же... на килограммы? Она задумалась, прикидывая в уме.
– Да около... пяти тонн, пожалуй.
– Нет, Матушка, – возразила моя приятельница. – Он с виду совсем не такой тяжелый.
– Ого, – улыбнулась игуменья. – Поболе двух метров в диаметре. Из Яффо катили еще так-сяк, а вот как в нашу гору заволакивали, по этим тропинкам в скале, на эдакую витую крутизну! И тут к ним уже несколько тыщ паломников присоединились... Тянули-тягали волоком, на остановках пели «Спаси Господи люди Твоя...» – и вкатили! Такой вот отрадный колокол отлил мастер, Ксенофонт Веревкин: сам он да-а-авно уже в Соликамской земле истлел, а голос его работы каждый день радуется-гудит!
