Так прошло семнадцать лет, семнадцать лет стесненности в средствах, переездов, ссор, примирений, расставаний, воссоединений, снова и снова, всякий раз по-иному, но всегда одинаково. Наша общая жизнь ковыляла вперед, сезон за сезоном, год за годом, все сильнее наполняясь скитальчеством и отчаянием. Одна за другой мечты Шарля о литературной славе разбивались в прах — и каждое поражение лишь оттачивало клинок его озлобленности. Куда бы он ни попал, всюду обзаводился врагами. Стихи его продавались плохо, как журналист он зарабатывал гроши, его замыслы пьес и романов сводились к нескольким измаранным страницам в записных книжках. Мы перебирались из меблирашки в меблирашку, из пансиона в пансион, причем каждое следующее жилье оказывалось чуть более убогим, чем предыдущее. Мы постоянно высматривали, куда съехать после того, как хозяин нынешнего жилья начнет взыскивать с нас недоимки. Каждые несколько недель или месяцев мы оказывались на новом месте, под новым именем или сочетанием прежних имен, в непрекращающемся движении, в попытке на шаг опережать кредиторов и стряпчих, все глубже увязая в трясине долгов и нужды.
Пока мы вели свои личные битвы, Париж вокруг нас стремительно менялся. Париж нашей юности разбирали по кирпичику и по камушку, в которые вонзали свои кирки смуглые рабочие-южане. В городе бушевал странный, неприятный карнавал новизны. Даже ночи исчезли, поскольку вдоль бульваров расставили газовые фонари, и новый город света и после наступления темноты сиял столь же соблазнительно, как и днем.
Любовь наша размерялась историями, но пришел срок, когда истории мои Шарлю надоели. Раньше они его утешали, теперь раздражали. Теперь, когда он просыпался в смятении среди ночи, а я пыталась его успокоить, он лишь сильнее выходил из себя. Я предлагала совершить между нами переход, но он отмахивался, как родитель отмахивается от детских бредней. Определенные предметы и даже определенные слова попали под запрет: остров, судно, душа, переход. Поначалу, из страха его потерять, я подчинялась его воле, но потом, поняв, что он для меня уже потерян, отбросила всякую сдержанность. Стала прямолинейнее: ты — Коаху, а я — Алула, повторяла я вновь и вновь, позволь мне это тебе доказать. На мои провокации он отвечал со все большим остервенением, гнев его обострил сифилис, которым мы оба болели, а также огромные дозы лауданума, которыми он глушил боль.
Случались и расставания. Поначалу он исчезал на несколько дней, потом его отлучки стали растягиваться на недели и месяцы. У него появилась привычка перебираться в новое жилье, не сказав мне, куда он направляется. Я его искала и находила — расспрашивала друзей, заглядывала в его любимые кофейни и таверны или просто прочесывала улицы. У меня не оставалось выбора: я обязана была хранить ему верность, даже перед лицом полного отвержения. Я несла за него ответственность, считала себя его попечительницей.
Так что нет ничего странного в том, что конец нашим отношениям положила одна из моих историй. Случилось это в одну из тех совершенно безденежных ночей, когда он не выпил ни вина, ни лауданума и пребывал в крайне скверном настроении. Проснулся от кошмара. Я спросила, что ему снилось. Он отказался отвечать. Я спросила вновь, он велел мне замолчать.
— Тебе снился остров? — не отставала я.
Он повернулся ко мне, мстительно щурясь, и произнес:
— Еще раз повторишь это слово — и я заставлю тебя об этом пожалеть.
— Тебе снилось парусное судно?
Впервые за годы нашего знакомства он меня ударил. От удара у меня закружилась голова, но я не унималась:
— Тебе снился остров?
Новый удар.
— Тебе снилось, что ты смотришь в глаза другого человека?
Удар.
— Тебе снилось парусное судно?
Впав в исступление, Шарль вытащил из брюк ремень и принялся меня хлестать, я же скорчилась перед ним, сжалась в комочек на полу, обхватив голову руками. Но остановить меня ему не удалось. Он сорвал платье у меня со спины и избивал меня пряжкой, хлестал, осыпал проклятиями, называл рабыней. В конце концов — из ран у меня на спине сочилась кровь — Шарль рухнул на диван. Я еще раз задала ему вопрос про сон, но он впал в беспамятство. Избил он меня впервые за все эти годы. Я поднялась, шатаясь, добрела до кровати в соседней комнате и там потеряла сознание. Когда я утром очнулась, его уже не было, и на этот раз я не бросилась его разыскивать.
Я осталась без средств к существованию: одинокая чернокожая женщина в Париже, не первой и даже уже не второй молодости. Стала работать в отеле на Ла-Шапель, где номера сдавали с почасовой оплатой. Потом встретила гаитянина, который считал, что он мой брат. Я сказала: этого не может быть, но он стоял на своем, говорил, что любит меня братской любовью и хочет обо мне заботиться. Был он старьевщиком, пригласил меня поселиться здесь, в Батиньоле. Вскоре после моего переезда Шарль уехал в Брюссель, спасаясь от кредиторов, цензоров и недругов. Прислал мне одно письмо. Рассказывал о своих планах опубликовать запрещенные стихотворения и контрабандой привезти во Францию. Разумеется, из этого ничего не вышло.
Теперь же, сказала я мадемуазель Эдмонде и мадемуазель Аделаиде, здоровье мое подорвано.
Меня частично парализовало на левую сторону. Зрение в левом глазу упало. Клиентов нет, я в полной зависимости от своего брата. Так вот и лежу здесь на матрасе, вспоминая прошлое, смиряясь с тем, что больше переходов не совершу, смиряясь с тем, что не вернусь на остров, смиряясь с любым концом, который уготовила мне судьба.
Я закончила свой рассказ. Стемнело, комнату освещала лишь масляная лампада, горевшая на столе между нами. Молодые дамы очнулись от забытья, в котором провели весь этот день, поблагодарили меня за рассказ, поднялись, чтобы уйти. Мадемуазель Аделаида подвеселила огонь в печурке, подкинула несколько кусков угля. Мадемуазель Эдмонда открыла кошелек и положила рядом с лампадой несколько банкнот по сто франков, отвергнув мои слабые протесты. Я поблагодарила дам, извинилась за то, что не смогу проводить. Они было вышли, однако мадемуазель Аделаида помедлила. Вновь повернулась ко мне и краткий миг рассматривала. Подошла к матрасу, села на край, совсем рядом со мной. Подалась вперед, я почувствовала, как глаза ее изучают мое лицо, едва ли его не впивая. Она подняла руку и очертила пальцем, едва прикасаясь, контуры моего носа, щек, губ. Мадемуазель Эдмонда стояла у нее за спиной, наполовину отвернувшись, недвижно. Мадемуазель Аделаида медленно нагнулась вперед, сомкнула свои губы с моими, поцеловала ласково, томно.
— Вы красавица, — прошептала она, — вы очень красивая женщина.
Потом она выпрямилась и вернулась к своей спутнице. Они открыли дверь и удалились под шуршание шелковых юбок.
Через несколько дней в дверь мою опять постучали. На пороге стоял кучер мадемуазель Эдмонды. Он доставил запечатанный конверт, я сказала ему, что не умею читать. Он вскрыл послание и прочитал мне вслух: то было приглашение, меня просили оказать честь и в четыре часа следующего дня посетить особняк на острове Сен-Луи, выходящий окнами на реку. За мною пришлют кучера, он же потом привезет меня обратно. Подпись гласила: «Мадемуазель Эдмонда де Бресси».
На следующий день я подъехала к hotel particulier. Кучер помог мне выйти из экипажа, усадил на стул на колесах и с помощью дворецкого закатил его через порог в вестибюль, обставленный и украшенный с роскошью, какой я не видела со времен юности. Я дожидалась в молчании, рассматривая обстановку. Каждая поверхность была изящно декорирована. Все стены украшали произведения искусства. Все предметы сверкали. Вскоре появились мадемуазель Эдмонда и мадемуазель Аделаида, они шли плечом к плечу, и шелка их платьев заговорщицки перешептывались, возвещая их приближение. Как и в прошлый раз, лицо мадемуазель Эдмонды было скрыто вуалью. После обмена любезностями они предложили показать мне особняк.
Мадемуазель Аделаида толкала мой стул, мы осмотрели первый этаж здания, зал за залом, — каждый был отделан в особом стиле, каждый соперничал в изысканности с предыдущим. Мы продвигались, мадемуазель Эдмонда описывала все увиденное, а также комнаты, расположенные выше, и вещи, что в них находятся, а заодно вкратце описывала и другие принадлежащие ей дома. К концу экскурсии мы совершили полный круг (особняк окаймлял расположенный в центре двор) и ни в одно помещение не зашли дважды. Мне поведали о состоянии, включавшем в себя еще несколько подобных зданий в Париже и в провинции. Мать мадемуазель Эдмонды умерла родами, отец ее унаследовал крупную флотилию, добавил к ней доли в банках и железных дорогах. Скончался он всего лишь год назад. Других наследников у него не имелось. Состояние было так велико, что надзору за ним посвящали все свое время три человека, мадемуазель Эдмонда же вольна была жить как ей вздумается.
