— Ира, что ты делаешь?
— Готовлю обед. Сейчас Петя из школы придет.
— Ира, я не об этом! Что ты с нами делаешь?!
— Ничего, — сказала она и тут же спохватилась: — Пока ничего. Я хотела, Самат, я собиралась.
— И что же тебе помешало? — Он предпочел бы, чтобы издевка исчезла из его голоса, но, обиженный и оскорбленный, не мог оставаться равнодушным.
— Еловые ветки и горстка земли.
— Что ты несешь? Я не понимаю! Сколько мне еще ждать?
— Самат, пойми, сейчас не время. Скоро Новый год, и вообще…
— Что «вообще», Ириша? Я задал простой вопрос: сколько ждать? День, два, неделю, две, до Нового года?
— До какого года?
— Ты это сейчас серьезно?
— Я ждала двадцать лет и никогда не требовала от тебя принимать решение.
— Теперь-то ты понимаешь почему? Ты и не хотела никаких решений. Тебе так хорошо!
«Да уж, лучше не бывает».
— Ира, а я? А мне что делать?
— И тебе ничего.
Она повесила трубку. Самат рассеянно слушал короткие гудки. Он не умел ничего не делать. Ему казалось, что время, проведенное с Ирой, постоянно было движением к чему-то хорошему, настоящему, ценному. И вот теперь, когда он стоял на пороге, находился у финишной черты, она предлагала сойти с дистанции. Он не мог ей позволить так поступить. Это было бы ошибкой, насмешкой над чувствами, вообще полным фиаско. Он пойдет к ней. Просто приедет, и все. Да, так он и поступит. Лекции закончились, в кабинете ничто не держит. Все. Бумаги в папках, руки в рукавах дубленки. Бег вниз по лестнице. Он должен посмотреть ей в глаза. Просто заглянуть, просто почувствовать, просто понять. И если поймет, что стоит ждать, тогда он будет, будет ждать еще пять лет, еще десять, двадцать, — столько, сколько она захочет, а потом…
— Самат!
Он обернулся. К такому обращению в стенах института Самат Зуфарович не привык, тем приятней стало осознание, что по имени у всех на виду его окликнула прехорошенькая барышня.
— Ильзира?
— Я просто проходила мимо, решила узнать, как дела.
«Ну да. А адрес моей работы тебе, наверное, привиделся во сне».
— Все в порядке, спасибо. Я как-то не думал, что у молоденькой девушки так много свободного времени, чтобы интересоваться делами такого зануды, как я.
— А я надеялась, что вы… ты… станешь интересоваться моими делами…
— Я просто, ну, ты понимаешь… — Самат впервые оказался в такой ситуации, но это не помешало ему сказать именно то, что одни обычно говорят, а другие ожидают услышать: — …закрутился как-то.
— Ты ушел из дома?
«Кто из вас кому позвонил: мама тебе или ты ей?»
— Ушел.
— Надолго?
— Не знаю. Возможно, навсегда.
— Ты ушел к кому-то? — Глаза девушки наполнились слезами.
«Этого мне только не хватало. Волоокая лань влюбилась, и странно даже подумать, в каких благодарностях станут теперь предо мной рассыпаться ее родители, а уж собственная маман за Можай загонит, и поминай как звали. Был Самат, да весь вышел. А мать хитра, ничего не скажешь. Конечно, это она позвонила девушке. Интересно, что там она наплела, чтобы заставить Ильзиру поехать разведывать обстановку? Хотя это уже не важно. Теперь хотелось бы понять, как ответить на поставленный вопрос».
— Ильзира, я на одну секунду отойду, ладно? Не уходи никуда.
Самат спрятался за колонну и снова набрал знакомый номер:
— Ира, ответь честно, это очень важно!
— Перестань звонить мне домой!
— Ты не подошла бы к мобильному, а я боюсь разочароваться в Адамсе. Так ты ответишь?
— Ладно, спрашивай.
— Ты со мной или нет?
— Я всегда с тобой, Семка! А ты всегда со мной.
Он не знал, что в это время она ласково смотрела на сына, уплетающего суп.
— Я хочу знать, есть ли надежда?
— Я не знаю.
— А если я скажу, что, если ты не узнаешь, я больше никогда не позвоню?
— Ты позвонишь, Самат.
Его неприятно резанула и ее уверенность, и собственное полное имя, звучащее из ее уст только в моменты крайнего раздражения. Он не мог видеть, что на кухню к Ире зашла дочь и, скрестив руки на груди, вопросительно посмотрела на мать, он не мог слышать, что ее мобильный как раз в этот момент запел голосом Челентано, не мог знать, что именно в такие моменты Ира особенно болезненно ощущала свою раздвоенность: Самат не видел, не слышал и не знал этого. Зато несколько минут назад он видел слезы на глазах молоденькой девушки, слышал дрожь в ее голосе и точно знал, что причина этих слез — он и никто другой. Он вышел из-за колонны, дотронулся до плеча Ильзиры и сказал:
— Знаешь что?
— Что?
— Пойдем домой.
«Дома и стены помогают» — произносить эту фразу Человек научил даже свою жену. Она очень старалась артикулировать правильно, и от этого русские слова получались у нее особенно нежными и проникновенными. Человек получал удовольствие и от глухого, сказанного с едва уловимым придыханием «т» вместо «д» в первом слове, и от «э» в слове «стены», и от всего предложения целиком, сказанного со смыслом, а не ради показухи и демонстрации способностей в иностранном языке. Мэри говорила, и ему как-то сразу становилось и лучше, и легче, и жизнь налаживалась, и мир делался приветливей, и люди роднее. Человек любил свой новый дом: в нем было спокойно, уютно, надежно. Для полного счастья ему не хватало только одного: этот новый очаг обязан был наполниться позитивными мыслями о старом, а не горестными вздохами, мрачными воспоминаниями и пустыми надеждами.
В том, что надежды пустые, он убеждался с каждым днем все больше. Среди приглашений на рождественские распродажи и торжественные ужины, дежурных поздравлений от коллег и друзей с неизменным «happy amp; prosperous»[18] и даже специально просмотренного спама, наводненного вирусами, не было главного. Она больше не писала, хотя он забрасывал тревожными, умоляющими и даже требовательными посланиями ее почтовый ящик. Возможно, ему не стоило так волноваться. В конце концов, у нее просто могло не быть времени, чтобы тратить драгоценные свободные секунды на переписку с ним: у нее семья, дети, работа — много забот. Он бы и не переживал, если бы опыт прошлых лет не напоминал: обстоятельства меняют решения людей, и она более, чем кто-либо другой, подвержена влиянию этих обстоятельств. Каким бы несправедливым ни казалось ему ее решение молчать, не отвечать на письма и не напоминать о своем существовании на белом свете, он обязан был уважать его и принимать. К сожалению, ей уже было не пять, не десять и даже не пятнадцать лет, доводы и убеждения оказывались бесполезными, слова и мольбы оставались неуслышанными. Но, несмотря на это, ничто и никто не мог помешать ему продолжать надеяться, и включать компьютер, и в нетерпении ждать отклика с далекого сервера, закусив губу, затаив дыхание, практически остановив сердце. А потом бежать курсором и глазами по строкам с неоткрытыми письмами и щелкать клавишей удаления до тех пор, пока вместо нетерпеливого ожидания и кипы сообщений не останется и в ящике, и в душе снова ничем не заполненная пустота. А затем вставать, выходить из кабинета, встречаться своими тоскующими, сиротскими глазами с нежным, все понимающим взглядом и слышать такое ласковое и уже совершенно бесполезное:
— Тома ы стэны памагайут. — Жена всегда оказывалась так близко к кабинету, что Человек был практически уверен: она специально стоит под дверью и, напряженно вслушиваясь в тишину, старается угадать, придется ли сегодня произносить свою коронную фразу. Зачем сомневаться? Теперь всегда приходится.
— Ты думаешь? — Это тоже был его каждодневный ответ. Он спрашивал ее по-русски и в сомнении склонял голову набок. А она горячо и убедительно кивала, гладила его по щеке, тащила на кухню, где уже что-то дымилось, шкварчало, румянилось и изумительно пахло. И он подчинялся, и шел, и ел, и слушал щебетание, и тоска отступала.
Сегодня он и взгляд поймал, и щеку подставил, и позволил увести себя в царство пряностей и специй, но молчать не стал, продолжал говорить:
— А я вот так не думаю, Маняш.
Вопросительный взгляд, взмах ресниц.
— Я говорю, что не помогают стены, — перешел он на английский.
— Нет? — она снова сочувственно погладила его по щеке. — Ты грустишь, — утверждение, а не вопрос.
— Грущу, — отрицать очевидное глупо.
— Хочешь уехать?
— Куда? Меня нигде никто не ждет.
— Разве? А в Роудоне? Не хочешь поехать туда на Рождество?
— Ты серьезно? — Поверить в реальность предложения действительно тяжело. Рождество — праздник, в который все возвращаются домой, а не спешат из него уехать. — Но почему?
— В Рождество надо возвращаться домой, — сказала она, а он снова поблагодарил судьбу, неизвестно за что наградившую его, изменника и подлеца, таким подарком.
— Наверное, можно поехать, — робко согласился Человек и тут же сник, погрустнел: — Нет, мы не можем. О чем ты говоришь? Пол ведь приедет, и девушку привезти собирается. Он не так поймет. В Рождество все, и особенно родители, должны быть дома.
