Я же думал, на руках будут носить. Ну ладно, свой брат художник, они, конечно, ручки за спину попрячут, да еще ножкой толкнут, чтоб упал поглубже. Но этот! Он же мне когда-то, да еще студентом я был, нихрена не умел. Он сам мне говорил, с этого курса, Петруша, одна на тебя надежда. Не подведи. А когда я что-то сумел, наконец, я, значит, оказался — слабак? Да еще ладно мне бы сказал. А то — Генчику. И остальным.
Петр покрутил пустой стакан, размышляя. В зале, в дальнем ящике хранилась у него заначка — пара-тройка пузырьков медицинского спирта. Если до утра тут куковать, то можно и напиться в хлам, все лучше, чем возвращаться домой, толкаться среди пьяных шумных гостей. Слушать издевочки и насмешки. А как же она? Будет сидеть рядом, смотреть, как он жрет спирт, разводя его водичкой из-под крана?
Помня о презрительном «слабак», минуту поколебался. Встал, проведя по темноволосой голове рукой — еле касаясь, боясь — тронет крепче, увидит пустой диван. И обнаженную девочку на смятых нарисованных простынях.
— Ты… прости. Я сейчас.
Спирт булькал, выливаясь, и был похож на мертвую дистиллированную воду. Только запах от него шел — еще мертвее, чем от аптечной воды. Петр опрокинул в рот стакан и прижал манжету к глазам, промакивая выступившие слезы.
— А-а-аххх… Все. Капец.
Язык у него заплетался. Укладываясь на скрипнувший диван, терпеливо подавшийся под тяжелым телом, как подавался часто, под телами других, и часто было их двое — мужское и женское, прекрасное, за то и взятое сюда, в мастерскую художника, смущенно кривясь, подумал о такой же заслуженной тахте в старой мастерской, откуда переехал, стараниями кореша Вади. Тахта подавалась под ним и его натурщицами. Множество раз за полтора десятка лет. И всякий раз он кричал в ответ на обвинения Натальи «да что ты понимаешь, а… я — художник, мне это надо, иначе я никто, мертвый, тьфу, пустое место!»
— А главное с-сделал, видишь, без всякой тахты… да…
Устраивая лохматую голову на Ингиных коленях, смотрел снизу на смуглую шею, подбородок. Вот наклонилась, приближая глаза, слушая внимательно его смешок.
— Соврал. Снова сов-рал тебе, девочка-правда. Был секс. Ты и не поняла, что он был. Все это, что я с тобой делал, даже и не входя, это был — секс. Такое мучение, и такое… такая… сла-а-адость такая. А думать каково было о тебе? Прости. Знаю, простишь. Но…
Вытянул руку, касаясь скулы. Тронул уголок губ. Девочка смешно сморщилась и засмеялась, пальцем растирая щекочущее прикосновение.
— Цыпленок. Ну… как есть цып… И не поняла даже, главного. Когда уже совсем, когда пришел твой этот Сапог, почти пришел. Между нами случилось. Такое вот. Чего раньше никогда.
Помолчал и вдруг сказал совсем трезвым голосом:
— Этого я не понял. И до сих не пойму никак. Что выросло, а? Между нами, голыми, когда мы с тобой навстречу летели, что это было, Инга? Если бы ты видела это! Или — видела? Молчишь. Правильно… ты же — картина.
Голос его слабел и глаза закрывались. Укладываясь головой на ее колени, положил руку под щеку, вздыхая, как то делала Лилька, засыпая на его коленях в машине. Наташка за рулем, оглядывается, улыбаясь. А Лилька чмокает, спит, и профиль у нее… полосатый от фонарей, которые мимо.
На мгновение открыл глаза, пытаясь повернуться, но сил уже не было.
— Погоди. Это что щас? Ты опять, что ли? Ты… черт, это ты делаешь, да?
Неясный свет за передним стеклом, женская головка на шее-стебле, и на переднем плане спящая на мужских коленях детская голова в светлых кудряшках, и в них запутался фантик.
«Если сумею…» проплыли в голове сонные слова. Если сумею…
Настоящая Инга не услышала слов, которые говорил ей Петр в новогоднюю ночь. Когда он ехал в машине, поднывая от нетерпения, она и Вива тоже ехали, удивляясь и разглядывая темные обочины через бликующие стекла старого москвича. Сонный, как всегда, Рафик со вкусом зевал, откидывая гордый профиль и разевая рот во всю ширь (тогда москвич вилял по пустой дороге, но сразу выравнивался), а Саныч рядом сидел прямо, с такими же гордо расправленными плечами.
— Саша, — сказала Вива, смеясь и заваливаясь на Ингу в крутом повороте ползущей вверх дороги, — ты полон сюрпризов!
— Это вроде подарок, — повернувшись, объяснил Саныч, — думал, понравится. Тебе ж. Погоди, доедем.
— Мне уже нравится, — заверила женщина, и мужские плечи еще расправились.
Встали на самом верху, на небольшой смотровой площадке, там гулял ветер, теплый, и от этого слегка тревожный. Облапал людей, что вылезли из машины, запахивая второпях накинутые пальто и куртки. И притих, давая им оглядеться.
Внизу лежала черная каша лесов, сдобренная горсточками огней. У самого моря огни расползались, отмечая береговую линию, там прерывались местами, не одолев кинутые в воду мысы и оконечности гор.
Вива обхватила Ингины плечи рукой и вместе они подошли к самому краю площадки. Тут парапет был выломан, вниз тускло белели горбатые камни.
— Место для полетать, — задумчиво сказала Вива.
Инга фыркнула, глядя вниз:
— Кто-то уже…
— Да просто побаловались, силу показывали, вон смотри, перила валяются в кустах.
Саныч зазвенел позади, и обе повернулись, смеясь и подхватывая холодные от ночного воздуха фужеры.
— Рафик? Давай.
— За рулем же, — отказался водитель, быстро вылезая и беря фужер. Повел рукой в темном воздухе, и внутри светлого вина мелькнули дальние огоньки.
— Ну? — после небольшой паузы, когда стояли, оглядываясь и слушая дальние звуки, Саныч в очередной раз проверил часы, задирая рукав, — ну… с новым годом, да?
Курантов ниоткуда слышно не было. Но через минуту, когда уже позвенели стеклом о стекло и пили, прижимаясь друг к другу плечами, снизу, от горстей света стали слышны маленькие далекие крики, полетели в ночь ракеты, тоже отсюда крошечные, как цветные искры. Не долетая, описывали полукруг и падали, теряя цвет. А на их место взлетали новые.
Инга посмотрела влево, куда уходила ниже по склону широкая лента шоссе. Там стояла сплошная темнота, но она знала, за ней, еще через один город, будет новая темнота, и она упирается в неяркие и редкие огни приморского города. Где в последний раз они были с Горчиком.
«Загадай желание» сказал в голове голос Петра, за-га-дай. И я приеду. А ты меня встретишь. Это все, что я просил у тебя, цыпленок. Делай там, что хочешь, но я приеду, и ты меня встреть.
— Ты загадала желание, детка? — Вива держала бокал у лица, Саныч стоял позади, обнимал, положив подбородок на ее плечо.
— Сейчас…
Инга отвернулась и пошла, к самому дальнему краю площадки, чтоб не слышать, как они разговаривают и смеются, как покашливает Рафик, тоже вступая в беседу.
Тут, на границе асфальта, куда выступали темные кусты, была своя тишина. Так странно, думала Инга, она сама по себе, я слышу машины и дальние крики, стрельбу, а еще разговор поблизости. А тишина стоит и можно потрогать ее границы.
И, стоя внутри маленькой отдельной тишины, доброй к ней, готовой принять и кивнуть головами растущих ниже площадки сосен, Инга закрыла глаза, но сразу открыла их, обращая к дальней темноте, лежащей у пролива меж двух теплых морей.
— Хочу быть там. Всегда. Где широкие те степи, и множество трав. Я и Сережа. С ним хочу быть.
Допив теплое от руки вино, закрыла глаза, прислушиваясь — ответит ли ей что-то. Но все вокруг молчало, нежась в тепле зимней ночи, неслышно ворочался туман, готовясь перед утром выползти из своих ям и щелей в камнях. А пока просто поднимался, без слов, оседая на волосах и скулах мельчайшими капельками.
Девочка моргнула, вытерла мокрые от влажного воздуха ресницы и вернулась к машине.
Уселась, уже вперед, потому что Саныч пробился на заднее сиденье и там обнял Виву за плечи, выпрямился истуканом, вперив орлиный, не хуже Рафикового, взгляд в переднее стекло.
Вниз ехали медленно и осторожно. Рафик мурлыкал что-то тягучее, притормаживал, когда дорогу заполоняли зыбкие клубы тумана, и, наконец, они въехали в него целиком. Инга подалась вперед, глядя, как фары обшаривают комки и мягкие свертки, пытаясь развернуть и вытащить из слоев тумана еще один участок дороги. Это было красиво, будто они все вместе въехали в сон. И спят его.
У самого въезда в поселок откинулась, закрывая глаза. Хотелось спать по-настоящему. Хорошо, что он наступил, этот новый год, и его можно начать уже жить. Времени, оказывается, так мало, хоть и кажется оно бесконечно-тягучим. Учеба. Да, она все сгрызет, тем более, нужно ждать Сережу. Три месяца по своим Чаквам и прочим Кавказам. До самого почти апреля. А потом она снова поедет к нему, и будет кататься в Керчь весь апрель. Тогда времени на учебу станет поменьше. А дальше он снова уйдет в рейс, наверное, в мае. Увидятся уже на ее день рождения, в конце июля. Он обещал. Она потребовала, чтоб он ей пообещал. Любит — значит, получится.
