— Так и медвежью болезнь заработать недолго, — заметил Эннис. — Неплохое место, — добавил он, оглядывая скамью на берегу реки, два или три старых кострища, оставшихся от охотничьих привалов. За скамьей виднелся пологий луг, окруженный небольшим перелеском. Сушняка было более чем достаточно. Не тратя времени на разговоры, они разбили лагерь, привязали лошадей на лугу. Джек открыл непочатую бутылку виски, сделал длинный жадный глоток, с силой выдохнул и сказал:
— Это одна из двух вещей, которые мне сейчас необходимы.
Потом он закрыл бутылку и передал ее Эннису.
На третье утро появились облака, о которых говорил Эннис, и с запада подул ветер, потом стемнело, и пошел сухой мелкий снег. Через час он превратился в нежный весенний снег, состоявший из крупных влажных хлопьев. К ночи стало холоднее. Джек и Эннис курили одну сигарету на двоих, передавая ее друг-другу. Костер горел допоздна. Джек никак не мог найти себе места, ругаясь на холод, вороша огонь палкой и крутя ручку транзистора до тех пор, пока не сели батарейки.
Эннис сказал, что подкатывается к одной женщине, которая работает неполный день в баре «Волчьи уши» в Сигнале, где он и сам теперь работал в «Фермерских аксессуарах Стаутмайера», но эти отношения никуда не приведут, потому что ему не нужны чужие проблемы. Джек сказал, что завел романчик с женой одного фермера и последние несколько месяцев постоянно ждет пули либо от своей жены, либо от мужа любовницы. Эннис немного посмеялся и заявил, что Джек это заслужил. Тот ответил, что вообще-то у него все в порядке, но вот только иногда он так скучает по Эннису, что готов даже делать детей.
Из темноты, начинавшейся сразу же за освещенным пятном костра, доносилось ржание лошадей. Эннис обнял Джека, притянул его к себе и сказал, что видится с дочками не чаще раза в месяц. Альма-младшая превратилась в стеснительную семнадцатилетнюю девушку, унаследовавшую от отца высокий рост, а Франсин — настоящий живчик. Джек опустил холодную руку между ног Энниса и стал рассказывать, что беспокоится о своем пацане, который, без всякого сомнения, страдал то ли дислексией, то ли чем-то в этом роде. Он ничего не понимает, парню пятнадцать лет, а он даже читать не может, даже он, Джек, это видит, а чертова Лорин не желает этого признавать. Она упорно делает вид, что все в порядке, и отказывается показать сына кому-нибудь из специалистов. Он никак не может понять причину, ведь у Лорин есть деньги, ей и карты в руки.
— Я раньше хотел сына, — сказал Эннис, расстегивая пуговицы, — но у меня рождались только девочки.
— А я вообще не хотел детей, — ответил Джек. — Но черта с два у меня что получилось. У меня вообще никогда ничего не получалось так, как я хотел.
Не вставая, они подбросили в костер сушняка, — вспыхнули и полетели искры, рассыпаясь и затухая, вместе с их искренними признаниями и ложью. Несколько горячих искорок попали им на руки и лица, уже не в первый раз. Они покатились по земле. Одно в их встречах осталось неизменным: яркая неистовость их совокуплений, которая теперь была омрачена ощущением ускользающего времени, которого им никогда не хватало. Никогда не хватало.
Через пару дней на стоянке в месте, где начиналась охотничья тропа, они погрузили лошадей на трейлер. Эннис был готов к возвращению в Сигнал, а Джек собрался в Лайтенинг-Флэт, проведать своего старика. Эннис наклонился к окну машины Джека и сказал то, что не решался сказать всю эту неделю. У него теперь не будет свободного времени для встречи раньше ноября, до того момента, как они отправят скот по морю. Да и то он сможет уехать только до перехода на зимнее вскармливание скота.
— Как до ноября? А что случилось с нашими планами на август? Послушай, но мы ведь договаривались: в августе, на десять дней. Боже, Эннис! Почему ты об этом раньше не сказал? У тебя, черт возьми, была целая неделя, чтобы сказать об этом! И почему наши встречи всегда должны происходить в такую жуткую холодину! Нам надо что-то изменить! Поехать на юг! Мы должны как-нибудь съездить в Мексику!
— В Мексику? Джек, ты же меня знаешь! Я путешествовал-то за всю жизнь не дальше собственного чайника, да и то, все больше вокруг, в поисках ручки! А в августе я буду работать на подборочном прессе, вот что случилось с планами на август. Не сердись, Джек! В ноябре мы сможем поохотиться, добудем хорошего лося. Я попробую снова договориться с Доном Ро насчет охотничьего домика. В прошлом году мы неплохо провели там время.
— Знаешь что, дружище, мне все это, черт возьми, не нравится. Раньше ты легко снимался с места, а теперь, похоже, проще с папой римским встретиться, чем с тобой.
— Джек, но мне ведь надо работать. Раньше-то я просто бросал все и ехал. У тебя жена богатая, хорошая работа. Ты уже и забыл, что значит быть все время на мели. Ты когда-нибудь об алиментах слышал? Я уже много лет их выплачиваю, на детей, и еще долго буду выплачивать. Знаешь, эту работу я бросить не могу. И отпроситься тоже не могу. И сейчас-то мне уехать было тяжело: поздние тёлки до сих пор не отелились. Их бросать нельзя. Нельзя, и всё тут. Стаутмайер — скандалист, каких еще поискать, и он, между прочим, такой скандал устроил из-за того, что я уехал на целую неделю! Я его не виню. Он, наверное, ни одной ночи не спал с тех пор, как я в отъезде. Так что какой уж тут август. Ты можешь предложить что-нибудь получше?
— Я однажды предложил. — Это прозвучало резко и обвиняющее.
Эннис ничего не ответил, лишь медленно выпрямился и потер лоб. Внутри трейлера лошадь стучала копытами. Он пошел к своему грузовичку, положил руку на трейлер и сказал что-то, словно бы обращаясь к лошадям, потом развернулся и медленно пошел обратно.
— А ты уже был в Мексике, Джек? — Значит, Мексика. Он кое-что о ней слышал. Эннис решился и теперь входил в опасную зону, где они оба становились мишенями.
— Да, черт возьми, был. А что? — Сколько бы они ни готовились, этот разговор все равно застал их врасплох.
— Я скажу тебе это только один раз, Джек, и имей в виду: я не шучу, — сказал Эннис. — Есть вещи, которых я не знаю, но если я их узнаю, ты можешь из-за этого получить пулю.
— А теперь ты меня послушай, — вскинулся Джек. — И я тоже скажу это только один раз. Знаешь, мы бы могли с тобой хорошо жить вместе, самой что ни на есть счастливой жизнью, черт ее побери. Но ты не захотел, Эннис, так что у нас теперь осталась только Горбатая гора. На этом все и держится. И кроме нее у нас ничего нет, приятель, совсем ничего, так что я очень надеюсь, что это ты понимаешь, если даже и не знаешь остального. Ты посчитай, сколько времени мы провели вместе за двадцать лет. Измерь длину короткого поводка, на котором ты меня держишь, и уж потом спрашивай про Мексику и говори, что готов убить меня за то, что мне это необходимо, и за то, что я этого никогда не получу! Да ты, черт возьми, и понятия не имеешь, как мне бывает хреново! Я не ты. Мне мало пары перепихонов в горах один или два раза в год. Я больше так не могу, Эннис, сукин ты сын! Хотел бы я знать, как мне выбросить тебя из головы!
Они внезапно оказались окружены накопленными за годы, невысказанными раньше и обреченными на то, чтобы так и остаться невысказанными в будущем, признаниями и объяснениями, сожалением, виной и страхом, словно облаками обжигающего пара, вырвавшимися зимой из подземных термальных источников. Эннис стоял так, будто получил пулю в сердце: бледный, лицо глубоко прорезано морщинами и искажено мучительной гримасой, глаза крепко зажмурены, кулаки сжаты. Внезапно у него подкосились колени, и он рухнул на землю.
— Господи, Эннис! — крикнул Джек, но еще до того, как он успел выскочить из машины, пытаясь на бегу сообразить, что это было: инфаркт или приступ неконтролируемого гнева, Эннис уже снова был на ногах. Как крючок от вешалки для одежды может выпрямиться для того, чтобы открыть запертую дверь машины, а потом вернуться в исходное положение, так и они сумели изогнуть реальность до того состояния, каким оно было до этого взрыва. То, что было сказано, ни для одного из них не оказалось новостью. Ничего не было закончено, ничего не начато, ничего не разрешено.
Джек больше всего тосковал (не осознавая этого и не в силах с собой справиться) по тому ощущению, с которым у него ассоциировалось воспоминание о далеком лете на Горбатой горе. Тогда Эннис подошел к нему сзади, притянул к себе, и это молчаливое объятие насытило взаимный, не имеющий ничего общего с сексом голод.
Тогда они долго простояли перед костром, отбрасывающим мечущиеся красноватые блики света. Их тени, слившиеся в единый силуэт, вырисовывались на соседнем камне. Шли минуты, и их движение отсчитывало тиканье круглых часов в кармане Энниса. Огненно-красный цвет поленьев в костре постепенно сменялся пепельно-седым. Звезды мерцали сквозь жаркое марево над костром. Эннис дышал тихо и медленно, что-то напевал, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Джек стоял, прислонясь к Эннису, и слушал его ровное сердцебиение, вибрацию тихого голоса, передающуюся ему как слабый разряд электричества, и постепенно погрузился в дремоту, больше похожую на транс. Потом Эннис произнес давно забытую, но по-прежнему понятную фразу, знакомую с детства, с того времени, когда еще была жива его мать: «Пора в путь-дорогу, ковбой. Мне надо ехать. Давай, а то ты уже спишь стоя, как лошадь!» Джек слышал, как позвякивали шпоры на сапогах Энниса, пока он забирался в седло. Прозвучало «до завтра», и лошадь, всхрапнув, ударила подковой о камень.
