Анна Матвеева - Есть!

– Вы пишете роман? Как интересно! Разрешите, я прочту хотя бы пару страниц! Я немного в этом разбираюсь и уже вижу, что это просто потрясающе!

Катенька поставила на столик чашку – Владимир брезгливо заметил, что там плавает набрякшая чайная подушечка.

Теперь гостья уже двумя руками накрепко вцепилась в рукопись.

– Почитайте, – смирился Владимир, не приученный отказывать женщинам.

Катенька взвизгнула и упала в кресло, закрывшись листками, будто веером. Она, как все филологини, читала быстро и в паузах успевала одобрительно взглядывать на Владимира, а он хрустел пальцами от волнения. «Это моя первая читательница», – дошло вдруг до него. И не такая уж она, право сказать, уродина, решил Владимир, наблюдая, как сосредоточенно Катенька употребляет его текст, как следит, чтобы ни одно словечко не пропало даром.

– Чай поспел! – крикнула мама, и Владимир с Катенькой оба вздрогнули, словно от электрического разряда.

– Почти гениально, – сказала Катенька.

«Вот она – моя вторая героиня!» – понял тогда Владимир.

С момента встречи с Катенькой роман понесся вскачь, как необъезженный конь, – Владимир иногда нагонял его и успевал буквально на ходу добавить нужные сюжетные ответвления, но вообще роман писался сам собой. Все, что требовалось от Владимира, это усадить себя за письменный стол. Единственное, что портило ему настроение, – сочинение Евгении, впрочем, он старался не думать больше о том, кто из них первый придумал историю о призвании и двух похожих друг на друга героях.

На сей раз Евгения писала значительно медленнее – когда Владимир штурмовал эпилог, она лишь сдвинула с места первую часть своей книги. Ей впервые в жизни было трудно писать, а потому очень хотелось, чтобы Владимир слушал ее, как раньше, и хвалил, и сопереживал услышанному – но он совсем иначе теперь относился к ее писательству.

Ему теперь словно не нравилось, что она – писатель. Его теперь как будто раздражало, что она тоже – пишет. Тоже! О том, что Евгения еще до встречи с ним успешно сочиняла, Владимир благополучно позабыл. Впрочем, его можно понять и пожалеть: ему теперь приходилось не только скрывать Евгению от Светы, но еще и прятать Катеньку от обеих! Катенька только начинала преподавательствовать и часто забегала за советом и утешением к филологической маме Владимира. Разумеется, она заглядывала в темную комнатку Владимира, где в спертом воздухе прел, поднимаясь и распухая, точно тесто, его великий роман.

Быстро же она освоилась с ними обоими – и с романом, и с Владимиром! Не прошло недели, а с ее розовых (слишком розовых – укоризненно думал Владимир) губ уже слетело короткое электрическое «ты». Рукопись Катенька теперь запросто сдергивала со стола и перелистывала грубо, словно инструкцию пожарной безопасности. Рукопись от такого непочтительного отношения съеживалась и отказывалась расти: муза все реже посещала Владимира. В отличие от маминой аспирантки.

И пятки у нее тоже какие-то слишком розовые, недовольно отметил Владимир утром, когда они впервые проснулись вместе.

Евгения с вечера одолевала его звонками – как всякая женщина (писательница или нет, тут не важно), она чувствовала, что Владимир больше не с ней, он больше – не ее. А Владимир жил теперь как зритель фильма, где субтитры опережают действие, – он всегда точно знал, что скажут окружающие и что они сделают. Все чаще он мечтал о том, чтобы бросить всех своих женщин и уйти не то робинзоном, не то робингудом в густой лес, к берегам пустынного острова.

Катенька между тем с каждым днем давала ему все больше творческих советов:

– Как-то мало у тебя сказано о прошлом этих дамочек! Про родителей, семью нет совершенно ничего. Будто они обе выпали из машины времени!

Владимир вынужденно соглашался и той же трудовой ночью подробно описывал прошлое героинь. У главной придумались прекрасные родичи – старообрядцы-неофиты из деревни Пенчурка. Второстепенной пришлось довольствоваться разведенными работягами, вяло допивающими свой век на заводской окраине.

В другой раз Катенька возмущалась отсутствием секса в романе – прямо как на первом советско-американском телемосте:

– Это даже неприлично – быть таким целомудренным!

И пихала его интимно розовой пяткой. Пришлось украшать текст постельными виньетками, до той поры в романе не предусмотренными.

Наконец, Катенька явилась на свидание к рукописи с таким торжествующим лицом, что Владимир заранее впал в отчаяние – что еще могла предъявить ему самозваная критикесса, которую он зачем-то слушал?

Катенька предъявила собственную рукопись – повесть, красиво распечатанную на цветной бумаге. Только Бог всемогущий знал, как не хотелось Владимиру читать эти цветные листочки, загаженные сотнями черных буквяных жуков. Но у него не было выбора.

– Твоя мама уже прочла, – сообщила Катенька, – сказала – чистый восторг!

Катенька была не без таланта. Не совсем то есть бездарная, но и недостаточно одаренная – ей отвесили способностей ровно столько, чтобы плодить вирши к школьным праздникам или заливать газетные подвалы проблемными статьями. И то и другое получается у таких людей на ура, а для всего остального нужно иное. Здесь требуется то, что было у Евгении, то, что, смел думать Владимир, есть у него самого. То, без чего не спасет самая прекрасная техника, самый острый глаз, самый отточенный язычок. То, что делает писателя – писателем, а не просто лауреатом литературных премий. То самое, за что Владимир особенно любил Евгению – и от чего отказался теперь из ревности и страха разоблачения.

– Мило, но не думаю, что это надо печатать, – сказал Владимир, возвращая цветную макулатуру Катеньке.

Она вспыхнула, разорвала неловко первый лист, потом, всхлипывая, второй. Так маленькая девочка неохотно рвет тетрадку для домашних работ, надеясь до последнего, что мама ее остановит.

Владимир не останавливал Катеньку – зачарованный, он смотрел, как его вторая героиня ревет и рвет листы.

в которой читателя наконец-то познакомят с правилами. И с родителями

Правила, по которым жизнедействует и плодоносит телевизионный канал «Есть!», много лет никто не трогал. И если вы полагаете, что телевидение должно меняться, как журналы мод, – от сезона к сезону, то вы просто не понимаете, что такое телевидение. Журналы мод, кстати, тоже не так переменчивы, как им хотелось бы казаться, – даже самые противные из глянцевых обозревательниц, ежемесячно призывающие нас выбросить то, что советовали купить в предыдущем номере, сами тайно прикапывают платьица из позапрошлогодних коллекций. Да что там журналы – жизнь вообще мало меняется, что бы ни думали о себе люди. Мы то ходим, то бегаем по кругу – а как мы при этом выглядим, на самом деле значения не имеет. Популярная телеведущая Геня Гималаева сразу всем сердцем приняла установленные на канале «Есть!» правила, и если она пыталась оспорить какое-нибудь не самое симпатичное положение, то делала это лишь в самом крайнем случае.

Если бы я писала не кулинарную книгу воспоминаний, думает Геня, а роман, то начала бы очередную главу именно такими словами. Или такими:

П.Н. не любил менять установленные порядки – ему, как ребенку, было важно знать, что основные столбы и вехи его жизни неприкосновенны. Он даже со старой одеждой расставался мучительно, как с живым человеком, – к досаде модницы Берты Петровны, годами ходил в одном и том же синем свитерке и несолидных джинсах. Все, что имело отношение к личности П.Н., все становилось ему родным, и оторвать от себя любимую авторучку, престарелый телевизор или выцветшую от частых моек тарелку было для него так же тяжело, как уволить старого и преданного сотрудника.

Правила телеканала «Есть!» не менялись по той же причине – однажды прозвучавшие в душе П.Н., как огненные буквы на стене, они навек воплотились в виде складной легенды, переходящей из уст в уста от главного режиссера к скромной уборщице.

Дод Колымажский, тяготевший в силу молодости к внеклассной деятельности, набрал в один прекрасный день эти правила готическим шрифтом и вывесил на дверце холодильника главной кухни-студии....