На потолке над родительской кроватью висела фотография прищурившегося Алена Делона – мама говорила, что каждое утро, проснувшись, хочет видеть именно это прекрасное лицо. Папа слушал и молчал. Делон тоже молчал и с потолка бесстрастно взирал на чужую кровать. Мама говорила, что детей рожают только безответственные дуры, которые не представляют, что именно наши дети воплощают в себе нашу смерть.
Геня слушала, молчала – и запоминала; еще в щенячьей юности она впервые захотела остаться бездетной. Она соглашалась с мамой: дети – это очень сложно. Мы не знаем, для какой жизни их воспитываем, а потому дети – безвыигрышная лотерея! Как удивительно Гене было слушать ту же маму спустя десять лет! Теперь она громко мечтала о внуках, но Геня уже сдала в архив свой единственный шанс. Она хотела родить ребенка от Того Человека, вот почему шанс был единственный. А ведь можно было представить, что она родила бы, например, от Павла Николаевича. Это была бы скорее всего девочка – решительная и пухлая, с яркими, как у Берты Петровны, глазами в черной опушке ресниц. Но пухлой девочки Павловны – нет. Нет ни глаз, ни ресниц, ни решительности, и нет сил, нет желания обо всем этом думать.
А мама еще много чего говорила. Она говорила, что живет чужую жизнь – придуманную в юности – совершенно чужой, на теперешний взгляд, взбалмошной девицы из политеха. Девицу звали маминым именем, но цели! Вкусы! Образ жизни! Мужчина, что рядом, наконец! Между той, взбалмошной, и нынешней, выросшей из нее, мамой не было ничего общего. Та девица давным-давно исчезла, но именно ее мечты и устремления воплощала теперь уставшая Генина мама, тайно стремясь, как выяснилось, совершенно к другим идеалам.
Папа слушал и молчал. Он любил ту девицу из прошлого, которая лихо курила и носила двубортные брючные костюмы – и выглядела в них сногсшибательно. А теперь в них же изрядно смахивает на престарелую лесбиянку.
Ругаясь с папой в тот достопамятный день, мама припомнила ему все грехи человечества – папа, как крест, нес ответственность не только за себя самого, но и за каждого подлеца на Земле. Может, поэтому маленькая Геня, услышав однажды от бабушки про Иисуса, в своем воображении безотчетно придала ему отцовское лицо.
К родительскому дому тем временем подъехал блестящий автомобиль, похожий на громадный роскошный ботинок. Мама выглянула из окна и просияла не хуже фар, которыми ей подмигивал «ботинок»: лучший друг отца, автор великого плова, дядя Рустам прикупил автомобиль. Теперь машину следовало обкатать как положено – поэтому дядя Рустам в последние дни возил маму с папой по всем срочным и несрочным делам и, разумеется, обещал подбросить их к третьему повороту с Южного тракта, откуда традиционно стартовала летняя родительская походная активность.
– Больше всего я ценю в людях душевную щедрость, – говорила мама, выгружаясь из «ботинка». Она очаровательно улыбнулась дяде Рустаму на прощание и даже не поморщилась, когда «ботинок» окутал ее с ног до головы вонючим выхлопным облаком.
Любовь к походам мама с папой вынесли из собственной молодости – как из нее обычно выносят эстетические воззрения, дурные привычки и полезные навыки. На природе мама стремительно менялась, превращаясь в легкомысленную, лихую девицу, ради которой отец отказался в свое время от заграничной стажировки и от одногруппницы Софьи Колпаковой, влюбленной в него до самой своей последней веснушки. Хорошо, что отец так и не узнал, как счастлив бы он был с конопатой Колпаковой, каким она была веселым и заботливым существом… Задумавшие этот брак небесные ангелы до сих пор плачут, глядя сверху на печального мужчину, рубящего дрова в Пенчурке, и на одинокую вялую пенсионерку Колпакову, смысл жизни которой сжался до размеров любимой собаки. Единственное утешение ангелам – Евгения Ермолаева, прекрасная дочь своего папы, которая никогда не родилась бы у Софьи Колпаковой. И потому ангелы терпеливо отводят глаза от молодой Гениной мамы, что закуривает десятую с утра сигарету и стряхивает пепел в желтые лица ромашек.
– Красота-то какая! – выдыхает мама. – Благодать!
Папа молча улыбается. Поляна, цветочки, небо с ангелами, легкие рюкзаки – из-за чего ругались? Жизнь прекрасна! Родители переходят ромашковое поле, скрываются в черном, словно с детского рисунка, лесу и пропадают из вида.
Дядя Рустам должен приехать за друзьями в девять вечера. На нужном повороте он был пятнадцатью минутами раньше. Генины родители не появились ни в девять, ни в десять. В половине одиннадцатого «ботинок» зафырчал и уехал в город – пугать ба Ксеню и девочку Рустаму не хотелось, но друзья ни разу с ним так не поступали.
Он позвонил ба Ксене из автомата и осторожно сказал, что ребята скорее всего заплутали в лесу, но они опытные походники, так что, кроме клещей, опасаться нечего. Бабушка, конечно, заплакала, но Рустам уговорил ее продержаться до утра, сам же опять поехал к Южному тракту.
Родители стояли там – грязные, как из забоя, веселые и совершенно другие. Мама Гени мяла в руках незажженную сигарету и смотрела на нее так, будто впервые в жизни видела. Папа мечтательно глядел в звездное небо. Полем, под лунным небом, уходил к лесу незнакомый высокий человек.
Рустам так обрадовался, что не стал ни о чем расспрашивать. На обратном пути салон машины пропах землей и лесом.
– Рустик, мы нашли потрясающее место! – наконец сообщила мама.
Старообрядческая деревня Пенчурка была спрятана в чаще леса – хотя желающие могли ее найти без особого труда. Вот только автомобилем в Пенчурку не доехать – учителя, торговцы и врачи, навещающие пенчурцев, доезжают по проселку, пока дорога не закончится большой сосной, а потом идут несколько километров пешком. Мама с папой, поплутав в лесу и наглотавшись вдоволь свежего воздуха, вышли к той самой сосне с противоположной стороны и поняли, что совершенно не понимают, как тут оказались и как выбираться обратно.
Спасение пришло в виде молодой женщины с черным саквояжиком, бойко шагавшей по тропинке, – в лесу она выглядела так инородно, что мама приняла ее за привидение.
Оказалась не привидение – врач. Терапеут , как выговаривала ба Ксеня и как следом за ней привыкла говорить Генина мама.
Врачиха обрадовалась компании и, пока шли до деревни, поведала о Пенчурке и ее обитателях.
– Женщин вы там не увидите, – рассказывала врачиха, с интересом косясь на тонкий профиль Гениной мамы, которая только завистницам напоминала морскую свинку, а так была дамой утонченной. – Женщины в Пенчурке по улицам не шастают, а дома сидят.
– Старообрядцы, – понимающе сказал отец, – я сам из этой породы.
– Ты? – поразилась мама. – А почему ты мне об этом никогда не говорил?
Терапеут дипломатично кашлянула.
Старые, но крепкие, как вековые деревья, дома Пенчурки выросли перед горе-туристами, и бородатый хозяин, явно поджидавший врачиху, нахмурился при виде чужаков.
– Туристов они, сами понимаете, не очень любят. Туристы безобразничают часто. Детям плохой пример показывают. В Бога, – шепотом сказала врачиха, – не веруют.
Генин папа набрал полную грудь воздуха – он был здесь совершенно иной по составу, даже чище, чем в ближнем лесу. Ребятишки кололи дрова и смотрели на туристов с любопытством – может, ожидали, когда они начнут безобразничать.
Здесь, в Пенчурке, время было спрессовано и утрамбовано в брикеты – нестись, бежать или даже течь ему не давали возможности. Даже Генина мама почувствовала это свойство пенчуркинского времени – она притихла и раскраснелась.
– Тут много домов пустует, – болтала врачиха, успевшая поговорить с бородачом и попросить его вывести потом туристов к проселку. – Городские здесь не приживаются, но кое-кто пробует. С ними трудно. Они ведь даже, знаете, попить из своей посуды не дадут!
Генины мама и папа переглянулись. Разговорить бородача на обратном пути оказалось не просто, но когда вдалеке выросла та самая сосна, в бороде забрезжила первая улыбка, блестящая, словно лунный серп.
В машине родители – впервые за последнее время – не разругались, но даже взяли друг друга за руки, точно влюбленные дети.
Через год они переехали в Пенчурку, а Геня осталась жить с ба Ксеней. Мама изредка приезжала в город, Геня же старалась навещать родителей как можно реже: в старообрядческой деревне ей было не по себе ровно настолько же, насколько по себе было в ней маме и папе.
Теперь Геня ехала в Пенчурку сознательно – не предупредив, разумеется, поскольку не было в деревне ни мобильной, ни какой другой связи. Несколько блоков программы было сдано вперед, Аллочка не глядя подмахнула заявление об отпуске, а П.Н. опять отбыл на какую-то аппетитную заграничную вакацию. Пенчурка вырастала на горизонте, как сбывшийся жуткий сон.
Мобильник, с которым Геня Гималаева, подобно миллионам современных людей, срослась в единое целое, занервничал еще на лесной развилке. Как заблудившийся турист, как мама и папа сто лет назад, мобильник тщетно искал выход, сигнал, призрак сети, а потом все же сдался. Геня отключила его, бросила мертвую пластмассовую тушку в сумку и с ненавистью глянула на папку с ноутбуком – в Пенчурке нет электричества, а Интернет считают новым именем диавола. Зачем она потащила с собой ноутбук, никому не известно. Привычка. Зависимость.
– Дочушка! – закричала мама с порога, и Геня остолбенела: никогда прежде мама не позволяла себе таких нежностей.
