Пусть ребенок, как утверждают, будет отцом человека — и я, и мои дети можем перестать об этом думать. Отцом должен стать взрослый человек, причем хорошим отцом того ребенка, которым он был, — он должен утешить это безутешное дитя, укачать его, сберечь от опасностей, не бросать его одного. Во всяком случае, он должен хранить ему верность… Если я завтра выпущу эту книгу, которую заканчиваю здесь писать, то бояться я буду не того, что о ней скажут, а того, что о ней скажет она, эта маленькая девочка.
Наверняка уж не будет давать мне осторожные советы, как пытается сделать это свекор, стоило только до него дойти слухам о моем предполагаемом предприятии; состарившийся людоед решил поиграть в благородного отца: «Дорогая Катрин, — писал он мне, — не мне, ирландцу по происхождению, напоминать вам девиз английских королей: „Never explain, never complain“[4]… Позволю лишь напомнить лишний раз о том, что ценится в наших семьях — это достоинство; в этом отношении книга, над которой вы работаете, может не вызвать среди наших друзей такие чувства, на которые вы рассчитываете…» Он что думает, я рассчитываю вызвать жалость, повествуя о своих несчастьях? Но я уже получила вознаграждение, публично рассказав о своем горе! Что же до того, чтобы умереть перед выходом книги (об этом мечтают все авторы — не надо отвечать за свое произведение, ты пишешь «из ниоткуда» — и все напуганные семьи), то я понимаю, что моему свекру этого бы хотелось, но боюсь, даже очень боюсь и за него, и за всех ирландцев, и за все «хорошее общество», что не смогу оказаться на высоте их ожиданий. Чтобы смягчить выговор своего старого супруга, моя свекровь приписала от себя: «Девочка моя, не забывайте, что наш Франси всегда испытывал к вам большую привязанность» (на слово «любовь» она не рискнула), «не лишайте себя возможности почувствовать, как однажды ваша мучительная страсть превратится в искреннюю дружбу». Откуда, из какого сборника советов влюбленным эта женщина, которую мучил ее муж, извлекала в свои восемьдесят лет идиотское убеждение, что дружба может стать наследницей любви? Дружба наследует лишь дружбе — любовь же умирает, не оставляя после себя наследников…
И от подобных упреков, и от подобных обещаний избавит меня маленькая девочка былых времен. Не боюсь я и того, что она будет реагировать так же, как мой муж, заговори он на эту тему: «Все это тебе лишь кажется!» — Нет, мне не кажется, мне больно. И ни он, ни я, мы ни в чем не сможем друг друга переубедить: мне это действительно больно и добавить тут нечего.
Ну так что же скажет эта школьница с фотографии? Что она скажет, если я, чтобы ее обезоружить, попытаюсь объяснить ей своими взрослыми словами, что не могу все время писать о том, чего не вижу? Предложит ли она мне усовеститься? Я опережаю ее предложение: «Что касается совести, Катти, хочу тебя предупредить, что предпочитаю держаться с ней на дружеской ноге. Своим молчанием и хорошим настроением она должна доказывать мне свою дружбу…» Ужас! Левый глаз девочки с фотографии — Каиново отродье! — уже повернулся на сорок пять градусов: от возмущения девочка всегда косит. Зрачок уставился в угол и застрял в таком положении — теперь его долго не вернуть «на место»… Я вспомнила, что в то время, когда была сделана эта фотография, эта брюнеточка хотела уйти в монастырь, она даже хотела стать святой, если представится случай! У меня есть прелестные портреты этой девочки в платье для первого причастия, она вполне могла стать очаровательной кармелиткой. Иногда она даже слышала голоса. Видений, правда, не было. Но разве перед глазами у нее уже не двоилось?
Пусть так, я предамся Дьяволу, чтобы поверить в Бога так, как в него верит она… Я скажу ему: «Приди в мои объятья» — и добавлю, чтобы эта девочка не волновалась, что дорога была выбрана для меня другим и теперь не мне решать, идет ли эта трудная дорога, по которой другой ведет меня, через книгу, которую я пишу… Ему не нужно, конечно, уточнять, что сестрица Анна может не смотреть на дорогу — она там все равно ничего не увидит, да и дороги тоже. Время от времени какой-нибудь предупреждающий знак, указатель, но самой дороги нет. Снега, однако, тоже нет. Это я из-за своей близорукости ничего не вижу. Плотный туман. Своим косым глазом я видела Бога, а близорукими глазами вижу только белую страницу. Ну и что? Я ведь все-таки иду вперед. Я иду вперед и хочу это делать: идти вперед, не останавливаясь, вплоть до последней комнаты и вплоть до самого прекрасного времени года.
Успокоенная моим к ней доверием, черноволосая девочка прижмется ко мне, положит мне голову на плечо (она любит так делать, ей тогда не надо никому смотреть в глаза), и вполголоса шепнет на ухо те слова, что я прошептала Франси в последний раз, когда он мне звонил (чтобы объявить мне о том, что женится, и попросить разрешения нашим сыновьям присутствовать на свадебных торжествах): «Делай, как хочешь, только… скажи, что любишь меня».
После его последнего звонка («Дорогая моя девочка, я должен тебе сказать: я женюсь. В субботу…»), я часто думаю о том месте в Евангелии, где саддукеи спрашивают Христа, что ожидает после смерти вдовицу семи мужей, с кем разделит она вечное существование? Если жизнь после смерти существует, что станет в ней с мужем двух жен?
Мне это известно, уже известно: Лор будет шагать подле старого седовласого господина, а я понесу в своей памяти и в своих объятьях рыжего мальчишку с парохода «Виктория», того мальчишку, который был со мной в Австралии, застенчивого молодого человека былых времен. И, чтобы разбудить его, я буду тихонечко напевать, как напевала в машине, когда ночью, сидя за рулем, он просил меня: «Пой, Катти, пой! Если я засну на такой скорости, то уже вечным сном! Пой!» Я пою, не волнуйся, веди свою машину, а я буду целовать твое плечо, щеку: «Помнишь, Франси, как мы были вдвоем? Ты сожмешь мне руку, лопнет мое золотое кольцо, у тебя будет половина, а другая половина, вот она…» Возьми кольцо, руку, жизнь, возьми и сохрани. Сохрани их на этот раз. Не бойся, поддержи меня, мы несемся к чему-то темному, я слепа, я веду тебя, пой.
Пой! Машина перестала слушаться руля, мы въехали в декорацию, надрывается сигнализация, над обломками поднимается дымок, пой! Я-то ведь пою! Вчера я уже пела! Не напевала, а пела во весь голос.
Я на несколько дней приехала в Париж. Целый год я провела между городом и моими горами, теперь все кончено: младший сын, который жил еще в квартире на площади Республики и ездил вместе со мной на каникулы в Комбрай, только что из Парижа уехал. Я отвезла его в аэропорт: три года учебы в Америке, и, если он вернется во Францию, то уж не для того, чтобы вернуться в свое родовое гнездо (какое гнездо?), он устроится, как его братья, самостоятельно, в какой-нибудь однокомнатной квартирке. Я аннулирую свой договор и уезжаю из этого города с темными улицами, по которым идешь, как в каменном ущелье, я уезжаю от этих улиц, где нет ни солнца, ни птиц, — дети будут приезжать ко мне в Комбрай, как это уже делают мои друзья: они проводят у меня субботу и воскресенье, праздничные дни, Рождество.
После того как я проводила взглядом (конечно, в очках) моего «самого маленького» и увидела, как он проходит через тот барьер, за который мне уже запрещено провожать того, кто уезжает, и в толпе исчезла его светлая копна волос, белесый затылок и купленная мною куртка из голубой замши, я взяла такси и попросила водителя на обратной дороге из Руасси остановиться у Пале-Рояля: мне захотелось походить по магазинам, проветриться, избавиться от черных мыслей, прежде чем возвращаться в опустевшую квартиру.
Когда я проходила через сад, я вдруг поняла, что это праздничный день — Праздник музыки. Последний, на котором мне хотелось присутствовать, был… Господи, три года назад! Мы тогда еще все вшестером жили в Нейи. В тот вечер дети предложили мне прийти к ним на бульвар Сен-Жермен, но неожиданно вернулся муж, он хотел повести меня в кино, я же только что тогда открыла его очередное вранье, я стала топтать его галстуки… и закончила праздничный день в больнице. В ту ночь я в первый раз и умерла: еще вечером у меня была семья, а утром ее уже не было.
Еще большее страдание, чем уход Франси, доставляет мне то, что сыновья мои разбежались кто куда. Они покинули родительский дом не только раньше, чем их сверстники, они ушли из него порознь. Разошлись… Может быть, мы с их отцом теперь уже и не муж и жена, но все мы вместе до сих пор — один и тот же круг, который создавался вокруг стола, вокруг постели, когда, будучи уже большими, они приходили полежать между нами, присесть рядышком на постель или на ковер, внутри этого кольца, созданного из их тел, царила любовь. Кольцо сломано, раскололся и круг.
Воспоминания о счастье, тягостные, как никогда. Праздник музыки все эти воспоминания раскидал в разные стороны, но сегодня все становилось на свои места: галереи были празднично украшены, домашние хозяйки прогуливались под липами, в колясках спали дети — все дышало радостью. Во всех углах сада звучала музыка: аккордеоны, балалайки, дудки, тамбурины — веселая какофония..
