— Я хочу жениться на вашей дочери, — сказал Голд. — Я приехал сюда, чтобы просить у вас ее руки.
— Берите ее руку и выметайтесь, — сказал Коновер. — Идите почитайте воскресные газеты или что-нибудь, пока не вернется Андреа. Порешайте кроссворд.
— Вы мне даете свое благословение?
— Если вы уберетесь пораньше.
Уже от двери Голд нанес ответный удар.
— Я надеюсь, сэр, что со временем вы еще полюбите меня.
— ТЫ понравился папочке, — сказала Андреа в своем маленьком золотистом спортивном автомобиле, который со скоростью молнии, рассекая горы, несся назад в Вашингтон. Голд все больше склонялся к убеждению, что она выжила к херам из ума. — Уж я-то знаю. Ты и представить себе не можешь, каким он может быть холодным и саркастичным с людьми, которые ему не нравятся.
— Могу себе представить, — еле слышно сказал Голд.
— И после этого они больше не хотят со мной встречаться. Пожалуйста, не сердись. — Ее явно расстраивал его мрачный вид. — Я для тебя что угодно сделаю.
— Сделай девяносто пять. — Она заметно сбросила скорость, и стрелка спидометра опустилась ниже сотни. — Он был со мной груб и вел себя отвратительно. Где его вежливость? Где его почтительность? Он что — не знает, что меня ждет большой пост в правительстве?
— Он умирает, дорогой. Ну, что, уже лучше?
— Нет! — виновато воскликнул Голд, припомнив с отвращением, какое непостижимо-жестокосердное радушие всегда выказывала часть этих христиан по отношению к своим мертвецами. Древние греки, едва успев нарубить дровишек, обмыть и умастить тело, тут же разжигали погребальные костры. Евреи предавали земле своих не позднее, чем через сорок восемь часов после смерти. А часть этих христиан продолжала питать к своим покойникам такие теплые чувства, что целую неделю выставляла их на всеобщее обозрение у себя дома, а нередко и в комнатах по соседству с кухнями и столовыми. — Бога ради, Андреа, — добавил он более рассудительным тоном, — какое это имеет отношение к тому, как он обращается со мной теперь?
— Но тем не менее это правда, верно? — Андреа горела желанием объясниться. — Ведь для нас все будет много легче, когда он умрет, да?
— Ты не должна так говорить. — Андреа вызывала у него презрение, и Голд начал получать удовольствие от кипевшего в нем праведного гнева. — Черт побери, почему он не испугался? Ведь я буду работать в команде президента, а уж твой-то отец должен знать, что́ это значит.
— Больше работы?
— Меньше работы. Но власть. Грубая власть. Жестокая, беззаконная власть. Я воспользуюсь ею, чтобы уничтожить его и отравить ему жизнь. Я буду прослушивать его телефоны. Я заставлю ФБР вести расследования, чтобы опорочить его. Для него я, может быть, и лысеющий маленький иностранец из Нью-Йорка, но…
— Ему нравятся твои волосы.
— Но волосы Артуро Тосканини ему нравятся больше? Лошадки? Я понатыкаю микрофонов и секретных агентов в его конюшнях и застукаю его, когда он будет кастрировать жеребцов. Налоговая служба будет требовать у него отчета за каждый цент, который он вычтет из облагаемых доходов. Я разряжу аккумулятор в его каталке и оставлю его на солнцепеке, пусть сварится всмятку. Я стану анонимным источником, который будет давать утечки в прессу о том, что твой старик сифилитик. Новый тесть знаменитого доктора Брюса Голда умирает вовсе не от каких-то там неведомых, как это все считают, болезней. Он нагулял сифилис, а сифилис догуливает его. Как это понравится его дружкам-лошадникам, когда они узнают, что он сифилитик? Твой сраный папаша все время оскорблял меня, — продолжал он, улыбаясь в предвкушении той иронической шпильки, которая должна последовать, — и я отомщу ему, если он поможет мне получить работу. Он не проявил ко мне уважения, Андреа. У него нет ко мне уважения.
— Как и у твоего отца.
— Мой отец меня знает. А твой — нет. На нашей свадьбе его не будет.
— Он то же самое сказал.
— Как и моего или моих сестер. — Голд с вялым смешком упер подбородок в кулак. — Я думаю, у нас будет очень скромная свадьба, хотим мы этого или нет. Если только мы вообще поженимся.
Красивое лицо Андреа задрожало.
— Не говори этого, Брюс, — взмолилась она, чем значительно улучшила его настроение. — Я буду так несчастна, если ты не захочешь жениться на мне из-за моего отца. Я больше никогда не буду скрести пятки, разве что когда я одна.
— Смотри на дорогу! — завопил Голд, когда она в отчаянии обхватила его обеими руками. — У тебя опять скорость сто восемьдесят! — Андреа сбросила скорость до ста тридцати пяти, и частота его пульса соответственно снизилась. — Андреа, я должен спросить тебя кое о чем и, кажется, не знаю, как это сделать. Раньше ты не была выше?
— Выше, чем что?
— Выше, чем теперь, вероятно. Ральф видел тебя на какой-то вечеринке и ему показалось, что ты становишься ниже.
— Чем что?
— Чем ты была раньше, наверно.
— Если это и так, то я не заметила. Может быть, я только кажусь ниже, потому что ты становишься больше.
— Меня там не было.
— А если я действительно становлюсь ниже, то это имеет большое значение?
— Не для меня. — Ответ сорвался с языка Голда слишком уж поспешно и своей точностью мог поколебать надежность его положения. — Хотя Ральфа это, кажется, и беспокоит. Но если ты становишься ниже, то, как ты думаешь, должны мы это выяснить до свадьбы и попытаться что-нибудь предпринять? Ведь в конце концов, — сказал Голд, ощущая собственную душевную широту, — не хочешь же ты стать коротышкой, верно?
— Ах, нет. Только не коротышкой. Я займусь этим, если ты хочешь. Я измерюсь или схожу к специалисту. Я сделаю все, что ты хочешь.
— Я рад, что об этом мы с тобой договорились, — сказал Голд. — Ты сообщила своему отцу, что у меня сексуальные воззрения человека средних лет, да? Зачем ты всем трезвонишь о том, что мы спим вместе?
— О тебе я говорю только хорошее.
— Дело вовсе не в этом, — мрачно фыркнул он. — Ты сказала мисс Плам, что я великолепен, а своему отцу — что у меня сексуальные воззрения человека средних лет. Значит, получается, что я великолепный мужчина с сексуальными воззрениями человека средних лет, да?
— Я не могу удержаться, чтобы не похвастаться тобой, — ответила Андреа. — Пожалуйста, не сердись на меня. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты был счастлив. Я буду твоей рабой. Ты можешь считать себя моим повелителем и привязывать меня к стульям и кроватям веревками, ремнями и цепями.
— Андреа, что это ты говоришь? — с безотчетным ужасом воскликнул Голд; он подпрыгнул на своем низко откинутом сиденье так, словно ему в зад вставили горящую спичку, и чуть не вывихнул ногу, когда резко развернулся, чтобы получше рассмотреть ту, которая оказалась совсем не похожей на девушку, которую он себе представлял; ему просто не хватало фантазии, чтобы постичь, что же она такое.
Андреа не поняла его реакции и вдохновенно продолжала.
— Или я могу изображать из себя молодую бедную девушку викторианских времен из провинции, а ты будешь мой злой лондонский хозяин, который может вынудить меня на любое извращение, какое тебе нравится, с кнутами или плетками. Ты можешь связать мне ягодицы или руки.
Совершенно обалдевший, Голд уставился на нее.
— Зачем это мне нужно?
— Чтобы подчинить меня своей воле. Я могу тебе ноги мыть и воду пить.
— Не надо мне никаких одолжений! — всполошился Голд и сразу же пожалел, что говорил так решительно. По зрелому размышлению, ее идеи не казались такими уж дикими, и он начал рисовать себе картинку с ее слов. Андреа рабыня или связанная викторианская девушка — это было не так уж и плохо.
— Я только хотела сделать тебя счастливым, — попыталась защититься она. — Когда я проводила время с этим экономистом из джорджтаунского университета…
— Я ничего не хочу об этом знать, — прервал ее Голд, сделав при этом жест рукой, будто стряхивал с рукава что-то грязное и непотребное. — Андреа, зачем ты мне рассказываешь такие вещи?
— Я всегда исповедовала правду.
— А теперь перестань, — приказал он. — Что такого особенного ты нашла в правде?
— Ты меня любишь? — спросила она.
— Всем сердцем, — солгал он.
— Тогда позволь мне сделать тебе что-нибудь приятное. Ведь должно же быть что-нибудь, что ты любишь.
Голд, надув губы, задумался.
— Я бы хотел для разнообразия, — решил он, — поесть где-нибудь в ресторане. Я устал каждый вечер готовить дома.
Андреа оставила машину швейцару ресторана.
— Добрый вечер, мисс Коновер. — Высоченный метрдотель говорил прямо с Андреа, словно не замечая Голда. — Вы хотите быть на виду? Или предпочтете какое-нибудь уединенное место, где вы сможете делать друг с другом все, что пожелаете?
— И то, и другое, — сказал Голд.
