Прилетел второй воробей. Не садясь, потюкал клювом окурок и сразу его бросил. Таким образом, один подоконник очистился сам собой.
Последний глоток кофе я не допил, грязную посуду отнес на кухню и вымыл. Ключ в замке еще поворачивался, но запереть комнату уже было нельзя. Соседский ребенок орал, и все вроде бы шло как раньше. От сквозняка моя дверь хлопала. Туда-сюда, туда-сюда. Не мог же я ходить по комнатам и всюду закрывать окна. Мое окно закрывалось неплотно с первого дня, как я здесь поселился. Когда шел дождь, узенький ручеек катился от правого края внешнего подоконника и по стене возле батареи стекал на пол. Дверь ходила взад-вперед. Если в хлопанье наступала более длинная пауза, и я начинал надеяться, что это было в последний раз, тут же хлопало опять. Можно было с ума сойти. Еще вернее, чем от детского крика, к регулярности которого я тем временем успел привыкнуть. Сдвинуть с места платяной шкаф одной рукой оказалось совсем не легко. На пол налипла грязь, возможно, от десятков и сотен жильцов, которые до меня занимали эту маленькую комнатку, и можно было четко различить контуры шкафа на том месте, где линолеум сохранил свой первозданный серый цвет. За окном была метель, так что увидеть дома напротив стало уже почти невозможно. Кипятильник, тихонько шипя, гнал на поверхность воды тончайшие пузырьки. Я держал правую руку над кастрюлей, пальцами левой сгибая ее пальцы, каждый по отдельности и все вместе. Вода закипела ключом, поверхность ее стала белой от пены, вздувалась пузырями, взрывалась и лопалась. Я вытащил вилку, налил кипяток в большую миску, присел к столу и начал утреннее бритье. Ни одного дня я не мог начать без бритья, одна мысль об этом вызывала у меня зуд на коже. Человек, усвоивший политические идеи, а собственные идеи сделавший политическими: каким захватывающим представлялось ему лазание по бронзовой оболочке Ленина, по этой броне, пока он не заглянул в пустое нутро, и как он волновался, каким полноценным себя чувствовал, — этот человек показался мне теперь совсем другим. Я стал для себя чужим оттого, что не мог измерять свой день ритуалами, оттого, что часы у меня не были заполнены ритуалами. Лезвием я скреб себе кожу. У этого чужака якобы имелась дочь по имени Дорейн. Кожа на подбородке на ощупь была гладкой, это другой человек мечтал о чешских сказочных принцессах, обещавших жизнь в чудесном мире и выполнявших обещание, если ты не делал какой — нибудь ошибки в обхождении с ними, гладкой была кожа над верхней губой, а ночами ему неотвязно снились женщины, которые сидели в пляжных кабинках у моря и могли бы быть моей матерью, если бы не оставляли на песке птичьих следов, гладкой была шея, этот другой выглядывал иногда из моих глаз и пользовался моими ритуалами. Этот другой никогда уже больше не получит права на вход, и воспоминания о его мыслях оставались воспоминаниями близкого знакомого, но воспроизводили только прошлое. По милости подстрекателей я со вчерашнего вечера узнал, что можно жить с переломанными костями и не чувствовать боли. Хотя за ночь физические ощущения восстановились, боли я не чувствовал. Она исчезла без тщеславной надежды на возвращение. Грязное бритвенное лезвие я сполоснул в маленькой миске, выложил в ряд бритву, помазок и мыло. Зеркало слегка запотело, но я еще мог видеть в нем лицо человека, которым уже почти перестал быть. Вода в большой миске остыла до температуры моей руки. Правой я ничего делать не мог, она не желала двигаться, бритвенное лезвие то и дело выпадало у меня из руки и плюхалось в миску. Только левой рукой я мог что-то держать и резать, и глазами того человека наблюдал, как в воду потекли багровые струйки, следы краски, пока вся вода не покраснела. Мне стало тепло, закружилась голова. Я ртом взял бритвенное лезвие и, крепко держа его зубами, вонзил в кожу. Немного мешал язык, но в конце концов кожа на левом запястье тоже поддалась, в ней образовалось отверстие, и меня обожгло болью, когда и левая рука соскользнула в воду, — правая ощущала лишь веселое, легкое покалывание в этой воде комнатной температуры. Все мое "Я" стало прошлым, таким отчетливым было жжение и угасание в остывающей воде, и жжение преспокойно вытекало прочь.
Нелли Зенф хочет сказать "да"
В столовой всем давали жареного гуся. Кусок гуся под соусом, с красной капустой и с картошкой в любом количестве.
Внизу, мимо жилого блока двое полицейских вели женщину с огненно-рыжими волосами и в брюках, блестевших серебром. За ними на небольшом расстоянии следовал Джон Бёрд, он шел, втянув голову в плечи и слегка наклонившись вперед, точно ему было неприятно опять шагать по улицам лагеря. Он улыбался, словно радуясь своей добыче.
С утра Владислав Яблоновски сидел в столовой за одним из длинных столов, мешая кофе в чашке, хотя он не положил туда сахару и не налил молока.
— Ах, Нелли, вот и вы, — сказал он, когда я в обед ненадолго заглянула в столовую, чтобы взять масло. Могло показаться, что он сидит там несколько месяцев, с тех пор как однажды приглашал меня танцевать. Точно мы с ним условились о встрече, а я всего на две минуты опоздала.
— Я только возьму масло. Наверху меня ждут дети.
Он неопределенно кивнул головой и вздохнул.
— Увидимся вечером на празднике?
Старик растерянно смотрел на меня. Он наблюдал за тем, как женщины украшают зал. Они ставили на столы стремянки, забирались наверх и развешивали между лампами гирлянды.
— Где ваша дочь? — спросила я его.
— Ушла.
— Ушла?
— Встала и ушла. Когда вчера вечером в десять часов она еще не вернулась, я заглянул под кровать, но там было пусто.
— Неужели она должна была прятаться под кроватью? — Я невольно рассмеялась.
— Исчезли ее резиновые сапоги и наш чемодан.
— И куда же она девалась?
Владислав Яблоновски помешивал свой кофе, казалось, он размышляет. Потом он сказал:
— Понятия не имею. Уж я ее точно искать не буду.
Я села рядом с ним и стала расспрашивать. В последние дни к нему приходили разные представители охраны и другого лагерного начальства, они задавали ему вопросы. Владислав Яблоновски не мог на них ответить, а только объяснял, как он голоден, в конце концов он забыл, где ему положено получать еду, а где находится столовая, он еще не знал. О расстройстве пищеварения он говорил тоже. Мужчины, с которыми он разговаривал, жаловались, что его трудно понять, и списывали это на его польское происхождение. Только одна женщина, вероятно, смотревшая на него, когда он говорил, попросила, чтобы он был столь любезен и как следует открыл рот. Нет, она не испустила крик ужаса, а довольно спокойным голосом попросила мужчин заглянуть Яблоновскому в рот. Там не хватает зубов, и женщина сказала, что сообщит об этом зубному врачу. Неудивительно, что у него проблемы с пищеварением.
Владислав Яблоновски не скучал по своей дочери. Вместо нее несколько дней назад объявилась молодая женщина из какой-то комиссии по адаптации и поинтересовалась его здоровьем. Она объяснила ему, как пользоваться талонами на еду, и вместе с ним пошла на склад ношеных вещей. Надо посмотреть, способен ли он еще заботиться о себе, сказала она, и упомянула какой-то дом престарелых, в котором живет много милых людей. Она подыскала ему брюки и пиджак и предложила на следующий день прийти в столовую. Он даже не знал, что уже канун Рождества. А поскольку он забыл, когда именно ему было назначено прийти в столовую, то сидел там за длинным столом с одиннадцати утра.
Он наблюдал, как приходили люди, брали тарелки с супом и ели. Один из них спросил насчет гуся, но, сказали ему, гуся дадут только в шесть часов на общий праздничный ужин. Позднее пришел человек с картонными коробками. Женщины достали оттуда большие звезды из серебряной фольги, еловые ветки и свечи. По столам они разложили украшения из еловых веток и лакированные ягоды шиповника. Когда они поднимались на стремянки, чтобы развесить гирлянды, то Владислав Яблоновски тихонько посвистывал себе под нос. Я видела, как он достал из кармана пиджака бутылку водки и последний оставшийся в бутылке глоток вылил себе в чашку. Тихо посвистывая, он помешал содержимое чашки. Женщины не обращали на него внимания, они позволяли ему спокойно сидеть и помешивать ложкой в чашке. Время от времени они поглядывали на большие часы, которые висели на стене. Из репродукторов звучала музыка, и одна из женщин подхватывала почти каждую мелодию. Владислав Яблоновски улыбался, улыбка его выглядела придурковатой и уже не сходила у него с лица. Возможно, он вспоминал, как танцевал когда-то с Цилли Ауэрбах, а возможно, ему вспоминался и наш с ним танец. Однако он оставался на своем месте и ни одну из женщин не пригласил.
Вошел какой-то мужчина, он пожелал женщинам веселого праздника и поблагодарил их за помощь в такой день. Женщины надели пальто. Он раздал всем помощницам маленькие пакетики и сказал, чтобы теперь они спешили домой, к своим близким.
