— Получается, я сам захотел волчьей жизни?
— А ты думал, что это Господь тебя наказал? Эх, добрая душа, — и вновь священник потрепал Асинкрита по голове, — ты от таких даров отказался…
— Что же мне теперь делать? И эти… дары…
— Про дары — не ко мне вопрос. А вот что делать… Мне кажется, ты сам знаешь ответ.
— Знаю?
— Конечно. И отбрось, отбрось логику. Христос стучится в сердце, дьявол в мозги, запомни это.
— Обязательно запомню, батюшка. Только скажите, что я знаю?
На мгновение священник будто ушел в себя, а затем, грустно улыбнувшись, ответил:
— Без креста идти еще тяжелей, правда? Вот это ты теперь знаешь. Возвращайся на пепелище, кто знает, может от твоего креста остались обломки. Возьми, что осталось — и иди дальше… А ты, похоже, опять заплутал, добрая душа. Я о твоих снах говорю. Судя по всему, находишься ты в прелести. Понятно?
— Как не понять, — вздохнул Асинкрит.
— Вот и хорошо. Иди и помни, что я сказал вам с Лизой: молитесь! Просите покаяния. Покаяние приносит смирение, смирение принесет благодать Божию, потому что смирением обязательно ниспосылается Божия благодать, которая научит, что следует делать для спасения и, если требуется, для спасения наших близких.
Последние слова отец Николай произносил, внимательно глядя на Лизу. Толстикова и Сидорин поблагодарили священника и, попрощавшись, пошли от дома. Отец Николай остался стоять на месте, и когда гости уже отошли на приличное расстояние, вдруг окликнул их.
— Вернитесь!
Голос прозвучал неожиданно властно.
Лиза и Асинкрит переглянулись и, не говоря друг другу ни слова, повернули обратно.
— Присядем, — показал на стоящие возле изгороди чурбачки отец Николай. Гости послушно сели.
— Что не слишком сурово осудили меня, — снова начал разговор священник, — когда ждать заставил — это правильно. И впредь старайтесь людей не осуждать, — и вас Господь не осудит. А ты, добрая душа, — отец Николай взял руку Асинкрита в свои, — просто порадовал старика.
— Я? Порадовал? — растерялся Сидорин.
— Ты, ты. Когда я сказал что ты — в прелести, обидно было?
— Нет. А за что обижаться?
— Хороший это признак, добрая душа. А то ко мне женщина одна приходила. Говорит, к ней Богородица является. Где-то раз в неделю, словно на работу. Я пытался образумить беднягу, да какое там! Кричать начала, мол, ей говорили, что я — благодатный, а я совсем глупый, выживший из ума поп. Спрашиваю ее, как тебя сейчас спрошу: что ты, добрая душа после таких видений чувствуешь? Сладость неизъяснимую — отвечает. Посоветовал я ей на исповедь сходить, а он — плюнула и пошла. Наверное, другого благодатного искать… А ты что чувствуешь?
— Какую-то грусть щемящую, — ответил Сидорин, — будто потерял что-то дорогое. Или кто-то потерял, но я ему ничем помочь не могу.
— Ты продолжаешь бояться смерти? — отец Николай спрашивал, глядя прямо в глаза Асинкриту.
— Честно? — спросил тот.
— А как же иначе, добрая душа? — удивился священник.
— Не знаю. Нет, боюсь. Да, боюсь.
— Не надо бояться. Когда кто-либо боится смерти, то смерть на него охотится… Фотографий этих — много уже собрал?
— Несколько сотен.
— Ты их сам ищешь?
— По всякому бывает. Где-то спросишь, а кто-то сам приносит. Слышали, наверное, что собираю, вот и приносят.
— Ты при этом испытываешь радость? Коллекция ведь больше стала.
— Радость? Знаете, батюшка, если и да, то не от этого.
— А отчего?
— Лица на старых фотографиях…
— Говори, говори…
— Они другие, чем наши. Что-то есть в них такое, что ушло уже. Наверное, навсегда ушло.
— Ушло, говоришь?
— Мне так кажется. На цветных фотографиях я таких лиц не вижу.
— А что в них такого особого? — продолжал допытываться отец Николай.
— Спокойствие. Достоинство. И в то же время какая-то простота.
— Которая не та, что хуже воровства?
— Да, другая.
— А ты когда-нибудь слышал, что для Бога — все живы?
— Да слышал.
— Эта жизнь, добрая душа, только начало. Богу важно, какими мы предстанем перед Ним. Но Он справедлив. Справедливость Божия не ошибается. Счастливы те, кто будут оправданы в другой жизни. Но Господь никого не принуждает следовать тем или иным путем. Он уважает свободу человека. Он не военный, чтобы всех строить в одну шеренгу. Он хочет, чтобы мы честно исполняли то, что выберем. Захотел стать монахом — будь хорошим монахом. Захотел выбрать семейную жизнь — будь хорошим семьянином… Ты смотришь на лица. Смотришь, и жалеешь, что некоторые прошли по земле и, вроде бы, не оставили после себя никакого следа. Так?
— Так, — согласился Сидорин.
— А некоторым, из якобы прошедших по земле и не оставивших следа, ты должен завидовать…
— Потому что есть Суд Божий?
— Да, Божий, а не человеческий. Думаешь, если имени человека нет в словаре и его именем не названа улица — он зря прожил жизнь?
— Не совсем так, батюшка. Но… близко.
— Но ведь есть и те, за кого бы надо молиться, а молиться некому. Понимаешь меня?
— Не совсем. Не хотите же вы сказать, что мне хватит дерзновения молиться за всех, кто когда-то жил в России? Кто я такой?
— Ты человек, у которого есть еще время молиться. — Отец Николай встал. — Сиди, сиди, сейчас я кое-что тебе принесу.
Через несколько минут он вновь появился во дворе дома и протянул Асинкриту небольшую книжечку.
— Это молитвослов. У тебя есть такой?
— Нет.
— Дарю.
— Спасибо, но я бы мог сам купить…
— Когда захочешь? — улыбнулся священник. — А мне хочется тебе сделать подарок. Захочешь помолиться, возьми книжечку и найди — утром молитвы утренние, а вечером, соответственно, на сон грядущий. Молись, а не просматривай. В утреннем правиле есть молитва об усопших. А нам, живым, обязательно надо за них молиться. Несчастны те, кто ожидает Суда, и кому никто не даст прохлаждающего питья, не избавит от оков. Сказано: «Во аде нет покаяния». Эти несчастные не могут сами себе помочь, но мы можем. Кто знает, может не случайно ты зашел в ту пустую избу и нашел первую фотографию. Бери, бери книжечку… И вот здесь, прочти.
Сидорин прочитал в указанном месте: «Упокой, Господи, души усопших рабов твоих: родителей моих, сродников, благодетелей (имена их), и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное».
— Вот и все, — сказал отец Николай, — а о ком ты думаешь — Бог знает. Не сомневайся.
— Значит, не прелесть… то, что со мной?
— Елизавета говорит, что тебе даже город знаком, где жил твой поэт-шахтер. Поезжай туда, покажи фотографию, найди на то место. Там сразу поймешь, обман это был, или нет, — уклончиво ответил священник. — Но если даже обман — не отчаивайся: тот человек жил на земле — если есть его фотография. Обо всем остальном мы сегодня говорили. Все, — и отец Николай встал, — простите меня, ежели чем обидел. И да хранит вас Господь.
Глава двадцать девятая.
Старые сказки на новый лад.
Когда человеку хорошо, он не спешит вызвать к Небу, считая, что так все должно и быть. И чем длиннее, а точнее шире, у нас белая полоса, тем спокойнее воспринимается нами все доброе, что происходит с нами. Вот и Елизавета Михайловна уже совсем скоро, как должное стала воспринимать появление в ее жизни маленькой Лизы, как, впрочем, и начавшееся общение с Сидориным, их обоюдную приязнь. Особняком, казалось бы, стояла встреча и знакомство с отцом Николаем, но кто из нас, получив подарок, радуется ему очень долго? Больше удовлетворения Толстиковой приносило то, что ей удалось свести Асинкрита и старого священника: Лиза не могла не видеть, как впечатлило это знакомство Сидорина, буквально на следующий день, уехавшего в тот шахтерский городок.
Сама же Лиза с радостью замечала за собой, что у нее пока получается «жить по отцу Николаю». Толстикову не задевали колкости Риммы Львовны, более того, в глубине души она даже хотела, чтобы Лебедева чаще обижала ее. Ежели такое случалось, Лиза только кротко и немного виновато улыбалась этой женщине, чем приводила Римму Львовну в явное замешательство.
— Елизавета Михайловна, дорогая моя, я просто искренне восхищаюсь вашим стоицизмом, — после каждого такого случая расточала комплименты Толстиковой Закряжская.
— Что вы, — отвечала ей Лиза, — это все не так, — хотя где-то в глубине души была довольна собой.
Романисты обожают писать: «в один прекрасный день». Автор вынужден воспользоваться этим штампом: в один прекрасный момент, когда, казалось, жизнь стала налаживаться все изменилось… Рухнуло, как обрушиваются с крыш огромные сосульки мартовским погожим днем, разбиваясь на мелкие крошки… И кто только додумался первым назвать такие моменты — прекрасными? Впрочем, обо всем по порядку.
