– К Мише?
– К Мише. Меня в русский костюм обрядили, с шитой рубашкой, взяли отца Николая, Касимов поехал, Огурчик мой и Октябрь. На блюде всю продукцию нашу разложили, фрукты-овощи для красы и огурчики, огурчики наши в плошках деревянных – ну картина Кустодиева. Пришли в «Орлёнок», днём пришли, пошептались с администрацией, пустили нас. Сидим в углу, два часа, три. Тут заваливается наш красавец с гоп-компанией. Пошёл музон-шансон, закрякала певица Динара, мы выжидаем. Потом решились – встали. Отец Николай, конечно, за столом остался. Меня вперёд с блюдом. Мишу Светлым-то прозвали не потому, что он дитя света, он убийца и шкуродёр, а потому, что весь белёсый и светлые пиджаки любит, шёлковые. Подходит наша группа ряженых. У Миши пасть отвалилась, а мы начинаем речь, как Баяны какие-то вещие – так и так, наслышаны о вас, просим помощи и милости к освобождённому народу, который желает своим трудом и так далее. Указываем на отца Николая вдали. Вот, говорим, всё по благословению и с разрешения. Дичь немилосердная, Октябрь сочинял. А вот проскочило! Что-то Октябрь правильное знает про свою нацию. Просим отведать и не прогневаться. Я только улыбаюсь, они ж не любят, когда бабы высовываются. Ну, Мишу нашего аж на слезу пробило! Схряпал наш огурчик – а он у нас, как откусываешь, издает такой звук особенный, мы называем «хряп». Обнял нас, перецеловал. Сам, говорит, приеду, и приехал, слушайте. Осмотрел всё, мы принимали на высшем уровне. Обложил нас данью – семь бочек огурчиков в год. И всё, и всё! Если что, говорит, ко мне лично. До чего ж они, суки, театр любят, постановочку! Они ж сами как из американского кино, все поддельные, правда, с местным колоритом. Но стоит Миша Светлый крепко, у нас вообще в Тамбовщине все процессы протекают в оттяжечку, так что конца ему пока не видно. Зато у нас крыша теперь прочнее железа. Вечерело. Мураша текла не быстро и не медленно. Правильно текла. Приветливо, без истерики, мычали коровы, возвращаясь домой. Жизнь не кипела в яростных страстях, но и не валялась в летаргическом сне. Осуществлялась понемножку.. Анна чувствовала, что ей с Алёной интересно и спокойно. «Четвёртая лилия» казалась сильнее и прочнее своих подруг. «Нет, этой ничего не грозит, – думала Анна. – Она богатырша!»
– Вы, наверное, сами тогда на себя удивлялись – как это вас занесло, куда? Вы ли это?
– И не говорите. Сказка Пушкина! Я, питерская врачиха, театралка, стою с подносом перед Мишей Светлым, чтоб спасти родной консервный завод! Это кому рассказать!
– А вы подругам рассказывали?
– Конечно, они ужасно смеялись. Не все, правда…
– Марина больше всех. Роза улыбалась снисходительно. А Лиля сердилась.
– Как вы здорово изучили наши характеры! Всё так и было. Конечно, Лилька не могла одобрить, что я перед бандитами унижалась. А Роза вообще никакой России никогда в глаза не видела. Маринка – та всё кричала: запиши, я тебя умоляю! Запиши всю эту провинциальную петрушку! Это будут новые губернские очерки!
– А Щедрин здесь жил?
– Нет, Щедрин в Рязани и Твери был вице-губернатором. Рязань и Тверь оспаривают честь быть прототипом города Глупова. У нас Державин жил, потом Андрей Платонов. «Город Градов» Платонова – это с Тамбова писано. Ядовитая вещь. Я это не потому знаю, что я такая образованная, а из-за Октября, он нас просвещает без продыху. У него и кружок краеведческий есть, и он ребят по области возит, с экскурсиями. У нас автобус имеется школьный, купили пару лет назад.
– Я прямо-таки уже умираю от желания повидать вашего Октября. Титаническая из ваших рассказов получается фигура.
– Это без спора. У него, у Октября, мама местная, а папа пришлый был, из Мурманской области, где-то на югах, в отпуске познакомились. И вот есть у него в характере северок такой непростой. Что задумает – обязательно сделает, но с подвывертом. И мышление очень бойкое, шустрая голова. Да вы всё сами увидите, пойдёмте домой. Там уж небось дым коромыслом.
Шли два приятеля вечернею порой
И дельный разговор вели между собой.
Иван Крылов. Басня
Нет, не пили: ждали хозяйку. Круглый стол был накрыт в самой большой комнате нового дома, метров тридцать, оклеенной обоями с розочками и незабудками. На стенах висели фотографии неведомых задумчивых людей – видимо, родных Огурчика; но один портрет показался Анне знакомым. Вглядевшись, она узнала хитро-весёлое, злоумное лицо начальника электричества Всея Руси. Из дальнейших расспросов выяснилось, что Огурчик ничего не может с собой поделать: понимает, что начальник злодей, но испытывает иррациональный трепет и волнение… Двенадцать разномастных стульев были заняты, а тринадцатое кресло, обитое чёрной кожей, с деревянными ручками, пустовало – на него поглядывали особенно, это было место запаздывающего Октября Платоновича.
Сидели: Ваня Царёв с женой Светой, маленькой бодрой женщиной, немного смахивающей на Алёну широкой улыбкой и общим светло-русым свечением, Касимов с женой Наташей, женщиной полной и строгой, отец Николай с Татьяной Егоровной, Пётр Степанович Гаранин, директор школы, человек со следами хронической ответственности на челе и с женой Верой, на диво эффектной брюнеткой, Анна, Алёна и её Огурчик. Ирине Ивановне тоже полагалось место, но она сидела мало: металась между дитём, уложенным спать в старом домике, и гусями в печке. Все приоделись: на мужчинах сияли белые рубашки, а женщины красовались в длинных нарядных платьях вне моды. Так, на касимовской Наташе был костюм из синего бархата, а на гаранинской Вере – чёрное шёлковое платье с белым кружевным воротничком. Завидев такой стиль, Анна попросила разрешения переодеться и вернулась к высокому собранию хоть и в чёрных верных джинсах, но зато в серебристой шёлковой блузе.
Угощенье собрали богатое. Были тут и молодая зелень с редиской, и местный домашний сыр, и местная свиная колбаса, и родные огурчики с прочей продукцией завода, и даже холодного и горячего копчения лещ, за которым пришлось смотаться за тридцать кэмэ. Огурчик ездил. После закусок ожидались два гуся, томящихся в печке. Пили своё-родное, запивали клюквенным морсом. После третьей рюмки и осторожного, ознакомительного разговора Татьяна Егоровна совершенно ошарашила Анну вопросом, как поживает режиссёр Сокуров.
– Удивилась женщина! – засмеялся Пётр Степанович. – Думает, мы тут живем в лесу, молимся колесу.
– Нет, что вы, – отвечала Анна. – Я просто не соображу, что ответить. Мы лично с Александром Николаевичем не знакомы. Знаю, что у него проблемы с глазами, было несколько операций. Что много работает.
– Так он про Гитлера снял, про Ленина снял, про японского императора снял, кто же четвёртый будет? – спросил Огурчик.
– Честно, не знаю. А вы всё смотрели?
– А у Октября не посмотришь! – разъяснила Алёна. – Он сдвоенный сеанс делает: одно кино серьёзное, а другое – развлекуха. И кто серьёзное не посмотрел – того на развлекуху не пускают. Выдержал Сокурова – можешь «Пиратов Карибского моря» или там «Казино» смотреть.
– У меня ребята таким манером всего Тарковского одолели. Да, метод деспотический – но вот работает, – подтвердил Пётр Степанович.
Анна подумала, что «культурка», над которой издевалась Миска-нигилистка, здесь, в Горбатове, была делом нешуточным.
– А люди не сердятся, что им навязывают ненужное?
– Людям только волю дай, они ничего серьёзного ни смотреть, ни читать не будут, – вмешалась Вера Гаранина. – Скажи ребёнку: ешь, что хочешь, – он и пропадёт на чипсах и коле. Октябрь всё правильно делает. Я к нему всегда хожу на лекции, когда время есть.
– Лёгкое, приятное насилие – стиль руководства Горбатова, – объявила Алёна.
– Эх, как матушка чеканно формулирует! – вздохнул Огурчик. —Так выпьем за лёгкое, приятное насилие!
Он быстро, добродушно пьянел, в отличие от хмуроватого отца Николая. У того, видимо, была некоторая ревность к Октябрю Платоновичу из-за обиден паствы.
Тут появился долгожданный тринадцатый, лысый, в сером пиджачке, с намеренно тихим голосом (умел Октябрь Платонович и орать, ещё как умел), с глазами острыми, проницательными, под общие приветственные крики («Вот и он! Вот мы про него всё и говорили! Наш Октябрь, просветитель наш!») раскланялся, стаканчик вынул…
Октябрь Платонович так ярко и артистично переживал каждую порцию выпитой им водки, что было ясно: этот человек никогда не станет алкоголиком. Он ходил всегда с собственным стаканчиком в берестяном цилиндрическом футляре и пил в своём тайном ритме: то две порции кряду залпом до дна, то часовая пауза, то отхлебнёт глоток и отставит. И говорил тоже прихотливо: мог долго слушать, набок склонив голову и по-ленински прищуриваясь, а мог разразиться экстатическим монологом; впрочем, бывал горазд и на афористические реплики. В его продолговатой, чистой от волосяного покрова голове жили всякие оригинальные идеи – вроде той, что в СССР заговор военных в конце тридцатых был на самом деле, и заговор врачей в конце сороковых тоже существовал, но арестовали не тех, кого нужно было, а невиновных. Потому что до этого в качестве японских и немецких шпионов взяли тоже – не тех. Ибо арестовывать не того, кого надо, – это роковое проклятие России. По учению Октября выходило, что русский дух могуч и при этом слеп, он верно чует врага, но никак не может его правильно различить…
