Он открыл сейф.
— Это то, что принес сегодняшний аукцион в «Глухаре», — сказал он.
Пачки денег, банкноты по десять тысяч франков, перекочевали в сумку «Сабена».
— Люди, в большинстве своем, думают, что все нотариусы жулики, — сказал Альбрехт, — но это не так.
— Раз большинство так думает, то большинство право. Мы демократы, да или нет, Ноэль? — сказала Юдит. Она крутила в пальцах лопатку для торта.
— Ты собираешься меня убить?
— Ты приговорен. Слишком многих людей ты втоптал в дерьмо. Ты и такие, как ты. Нет смягчающих обстоятельств.
— Когда убиваешь кого-то, убиваешь душу Господню, — отозвался он и всхлипнул.
Потом высморкался, отер рукавом слезы и кровь. И с трудом напялил башмак.
— Парень, — сказал.
— Заткнись, — сказала Юдит.
— Малыш, может, мы договоримся? Вы уходите, а мы никому ничего не расскажем.
— Никогда никому, — сказал я.
— Никогда никому. Пока я жив.
— Это недолго продлится, — сказала Юдит.
Он потер подбородок, где я ударил. Медные часы тикали на стене. Нотариус смотрел вниз, на свои башмаки.
— Если его мать была святой, кем была моя мать? — спросила Юдит.
— Она старалась быть лучше всех.
— И это все?
Не потому ли он сделал это, что чувствовал приближение смерти и хотел до последней секунды вести себя как нотариус, человек ученый, стоящий гораздо выше нас? Но он ухмыльнулся, и лицо, как зеркало, отразило его вонючую душонку.
— Все, — сказал он.
— Ложись, — сказала Юдит.
Он лег на испачканный кровью ковер, Юдит вытащила из камина кочергу. Она подняла кочергу и взмахнула ей, словно собиралась дирижировать оркестром. Я засунул ему в рот свой носовой платок.
Совсем недавно я засовывал кому-то в рот платок. Но кому? Где?
— Разведи руки, — Юдит пнула носком сапожка его правый локоть. Рука сдвинулась. И она изо всей силы жахнула кочергой по его запястью, кость треснула, как трещит старая доска. Голова приподнялась, затылок стукнулся об пол — раз, другой, третий… Он схватился левой рукой за правую, хрипло вскрикнул. Я затолкал платок поглубже в горло.
— Не сможешь больше фальшивые документы подписывать, — сказала Юдит. — Даже после смерти. — Она тяжело дышала.
— Может, он левша. Я не заметил.
— Зато я заметила.
Она ждала. Я хотел уйти, но она все ждала, когда он очнется.
— Да, — выдохнула она.
Он задрожал. Потом зевнул, и изо рта выпали зубные протезы. Потом его вырвало зеленой кашицей с коричневыми пятнами. Угорь в зеленом соусе с шоколадом. А потом он умер.
И что же, по-твоему, стало причиной смерти?
Подавился рвотой. Я думаю.
Но ты сказал, он сблевал.
Да.
Что да?
Я забыл.
Ноэль?
Да, минеер Блауте?
У нас полно фотографий трупа.
Тогда вы и так все знаете. Зачем спрашивать?
Потому что по фотографиям нам не узнать, кто что делал.
Юдит взяла лопатку для торта и запихала ему в рот. Потом стала совать туда же ложки, вилки, приборы для рыбы, пока еще можно было что-то засунуть. Потом засунула два десертных ножика в ноздри, и они разорвались. Тут он умер.
У нас есть фотографии.
Еще она затолкала ему в уши две большие ложки с деревянными ручками. Сидя на корточках.
— Я старалась быть лучше всех, — шепнула она трупу. — Совсем как мама.
И мы ушли. Я хотел еще прибрать, положить покойника на кровать. Она сказала, что ему и здесь хорошо.
С полным набором столовых приборов во рту?
Она расстраивалась, что у нас нет с собой поляроида.
Это-то зачем ей понадобилось?
Я тоже спросил ее. Она сказала, чтобы поставить рядом с фотографией мамы. Фото своего отца.
Она говорила, что у нее было три отца. Один, Кантилльон, упокой, Господь, его душу, лежит в могиле, другой, Альбрехт, понес заслуженное наказание, а третий, пожелавший остаться неизвестным, или неизвестный, о котором Неджма не пожелала говорить, тот, кто лишь раз побывал в баре «Tricky» и никогда больше не появлялся. Два отца из трех, Кантилльон и Альбрехт, выставили Неджму из Бельгии на родину, отдали ее в грязные лапы магометанских святош.
Это она мне в машине рассказала. Мы все время сбивались с дороги, кружили в густом тумане вокруг Леса Забвения. Виноват был я, я никак не мог сориентироваться среди новых фабрик, и вилл, и дорожных указателей. Юдит чертыхалась и все время смотрела на часы.
Она сердилась на меня. Справедливо. Виноват был я, как всегда. Если бы я не встрял между ними и не вытащил нотариуса из его чертова кресла, она оставила бы своего второго отца в живых. Она выцыганила бы у нотариуса деньги, поворковав подольше у него на коленях.
Ты думаешь?
А разве нет?
Юдит Латифа в любом случае прикончила бы его.
Вы так думаете?
Само собой.
Прекратите повторять «само собой». Вам все понятно, все само собой. А мне — нет. Зарубите это раз и навсегда на своем дурацком носу.
Спокойно. Спокойно. Дыши глубже. Закинь голову. Спокойно.
Спасибо.
Мы приехали слишком поздно. Туман все сгущался, а у Юдит была очень плохая карта. Когда мы подъехали к вилле, было уже темно. Вилла вроде бункера, с внутренним двором, кипарисами и металлическими жалюзи.
Аллея Леопольда Второго, двадцать четыре, Лохтем.
Да. У бассейна стоял молодой парень, курявый, в новенькой кожаной куртке. Он был взбешен и ругал Юдит по-магометански. Иногда она отвечала. Тоже по-магометански. Она отдала ему деньги.
Все?
Думаю, да. Там было темно.
Не считая?
Он порылся в сумке и вернул ей тонкую пачечку банкнот. Не считая. Я подумал, что он слишком небрежно обращается с деньгами. Хотел ему даже об этом сказать, но он весь трясся, как листок на ветру, и сразу убежал к своему «вольво».
Ты не узнал того молодого парня?
Да они все на одно лицо.
Айт Ахмад, тебе ничего не говорит это имя?
Ничего.
Айт Ахмад несет ответственность по крайней мере за четыре взрыва бомб. Один в Райселе, еще один — в Дюссельдорфе…
Раз вы говорите, так оно и есть.
Он прибыл оттуда же, откуда Рашид. И сидит в той же тюрьме. Под землей.
Вам лучше знать.
Мы обоих сдали властям.
Это ваши дела.
Значит Айт Ахмад уехал на «вольво». Какого цвета?
Вы меня не слушаете. Я сказал: «Он побежал к „вольво“». Но вы не дали мне договорить. За «вольво» стоял серебристый «корвет», на нем-то он и уехал. Исчез. В тумане. Еще один магометанин попятил наши бельгийские денежки. Это для партии, сказала Юдит. Похоже, та партия, ее и ее Рашида, точь-в-точь как у нас; и тут и там — ученые мужи, и коммерсанты, и ростовщики, все заодно друг с другом и наживаются на нас.
У них потеря власти означает смерть.
Правильно, хорошо бы и у нас так было. У нас такие есть, что не имеют права жить, не говоря уж о тех, кто любит нами командовать.
А кто достоин жить, решаешь ты.
Да. Кто-то же должен это делать. Вот только душа у меня к этой работе не лежит, минеер Блауте.
Юдит должна была увидеться с кем-то из своих партийцев. Наверное, чтобы отчитаться. Мы договорились встретиться в 10 вечера у башни Белфорт[117]. Я перед тем зашел в кафе «Сливки общества», и Карлуша, как всегда в это время, был там.
— Карлуша, я совершил что-то ужасное.
— Шеф, не рассказывай ничего, чтобы я ненароком не рассказал кому-то еще.
— Почему бы нет? — сказал я. — Даже Роланду можно об этом знать.
Роланд угостил нас пивом.
Когда я им все до точки рассказал, они замерли.
— Ну, ты и вляпался, приятель, — сказал Роланд, — по самое некуда. Пожалуй, тебе не помешает лишний стакан пива.
Роланд стал нас угощать, и мы дошли до шести или семи стаканов «Дьявола».
— Надо что-то придумать, — сказал Карлуша. — Чтобы переправить тебя, без шума и пыли, через французскую границу.
Через три минуты решение было готово. Его племянница Анжела.
Анжела? Вандендриссе?
Да.
Мир тесен.
И не говорите.
