— Да, просто чудо!
— И при этом множество людей будут их считать моими лучшими друзьями, узнав, что они дают мне такие наставления. Кажется абсурдным обличать их или назвать врагами. Они хотят, чтобы я себе обеспечил то, что они полагают счастьем. Они бы хотели, чтобы я принимал все, что ведет к деньгам, чего бы это ни стоило мне самому.
— И ты примешь?
— Если б на твоем месте был Крэнли, я знаю, как бы он поставил этот вопрос.
— Как?
— «Ты примешь, конечно?»
— Я высказывал уже тебе свое мнение по поводу этого молодого джентльмена, — сказал Морис язвительно.
— Линч тоже сказал бы: «Ты будешь последний идиот, если не примешь».
— И как ты сделаешь?
— Откажусь, конечно.
— Так я и думал.
— Как я могу к этому отнестись? — вопросил Стивен с чувством.
— Не слишком положительно, я думаю.
На следующий день Стивен получил письмо:
Уважаемый мистер Дедал,
Я переговорил с нашим ректором о том, что мы обсуждали с Вами несколько дней назад. Он искренне заинтересован Вашим делом и хотел бы встретиться с Вами в колледже в любой день этой недели между 2 и 3 часами. Как он полагает, вполне возможно найти для Вас какую-либо работу предложенного мной рода — несколько часов в день, — чтобы Вы имели возможность продолжить Ваши занятия. В этом главное.
С уважением,
Д. Батт, О. И. [64]
Стивен не пошел к ректору и послал отцу Батту ответное письмо:
Уважаемый отец Батт,
позвольте поблагодарить Вас за Вашу любезность. Боюсь, однако, что я не могу принять Ваше предложение. Вы, безусловно, поймете, что, отклоняя его, я действую так, как мне представляется наилучшим, и глубоко ценю проявленное Вами ко мне участие.
С уважением,
Стивен ДедалБольшую часть этого лета Стивен провел на скалах Норс-Булл. Морис проводил время там же, лежа лениво на камнях или плещась в воде. Стивен был теперь в прекрасных отношениях с братом, который, казалось, уже забыл про их отдаление. Иногда, одевшись наполовину, он переходил на мелкую сторону дамбы и слонялся там, глядя на детей с их няньками. Нередко он останавливался и недвижно смотрел на них, пока пепел сигареты не начинал падать на одежду, — но, хотя видел он все, что предназначалось для взора, он так и не повстречал другой Люси: и обычно он возвращался на сторону Лиффи, слегка позабавленный собственной удрученностью; при этом он думал, что если бы обратился к Люси, вместо Эммы, со своим предложением, то нашел бы, возможно, лучший прием. Но зато он встречал частенько промокших Братьев-христиан или полицейских агентов в штатском, и эти видения заверяли его, что, будь то Люси или Эмма, ответ существовал всего лишь один. От Доллимаунта братья вместе возвращались домой пешком. Наряд обоих начинал смахивать на лохмотья, но они не питали зависти к одетым с иголочки клеркам, [что] которые поспешали мимо. Подходя к дому мистера Уилкинсона, оба останавливались прислушаться, не происходит ли свары, но даже если все казалось спокойным, Морис первым делом спрашивал у открывшей дверь матери: «А он тут?» Если следовал отрицательный ответ, они оба направлялись вниз, в кухню, но если ответ был «Да», Стивен спускался один, а Морис, перегнувшись через перила, пытался по голосу определить, в трезвом или пьяном виде отец. Если отец был пьян, Морис удалялся к себе в комнату, однако Стивен, оставаясь невозмутимым, беспечно вступал в беседу. Разговор всегда начинался одинаково:
— Так-так, — (тоном крайнего сарказма), — а нельзя ли узнать, где это ты был весь день?
— На Булле.
— А! — (тон смягчался). — Окунулся?
— Да.
— Ладно, тут есть какой-то смысл. Я не против. До тех пор пока ты не с этой canaille, — (подозрительным тоном). — Так я могу быть уверен, что ты не шлялся с Бриджами или с подобной избранной публикой?
— Абсолютно уверен.
— Тогда порядок. Это все, что мне надо. Держись подальше от них… А Морис был с тобой?
— Да.
— Так где ж он?
— Думаю, наверху.
— А почему он не спустился?
— Не знаю.
— Гм… — (тон вновь пережевываемого сарказма). — Клянусь Богом, ты и твой братец, это такая парочка любящих сыновей!
Линч объявил Стивена первейшим из всех ослов в христианском мире, узнав, что тот отверг предложения иезуитов:
— Представь только, какие ночи ты б мог иметь!
— Ты удручающе низменная личность, — отвечал Стивен. — После всего, что я вдалбливал в эти твои торгашеские мозги, ты непременно вылезешь преподнести мне какую-нибудь пакость.
— Но почему ж ты отказался? — недоумевал Линч.
Лето шло уж совсем к концу, и вечер становился прохладным. Линч прохаживался взад и вперед в портике Библиотеки, держа руки в карманах и сильно выпятив грудь. Стивен шел рядом:
— Я молод, не так ли?
— Да — это — так.
— Отлично. Моя единственная предрасположенность — к сочинению прозы и стихов. Не так ли?
— Допустим, так.
— Чудесно. Я не предназначен быть клерком в пивоварне.
— Я думаю, это было бы опасно, пускать тебя в пивоварню… особенно иногда.
— Я не предназначен к этому — и довольно. Я поступил в эту лавочку под названием «университет», чтобы повстречать людей близкого мне возраста и душевного склада… Ты знаешь, что я там повстречал.
Линч в согласном отчаянии закивал головой.
— Я обнаружил толпу запуганных мальчуганов, сбитых вместе круговою порукой робости. Единственное, чего ищет их взор, — это будущая должность: чтобы обеспечить себе эту будущую должность, они готовы примкнуть к любым взглядам или от них отречься, готовы трудиться в поте лица, чтобы войти в милость к иезуитам. Они обожают Иисуса, Марию и Иосифа; верят в «непогрешимость» папы и во все его похабные вонючие преисподние; они чают тысячелетнего царства прославленных верных и поджаренных безбожников… Боже Сладчайший и Всемогущий! Взгляни на это светлое прекрасное небо! Ты чувствуешь прохладный ветерок на лице? Вслушайся в [моему] наши голоса здесь, в портике, — не потому что [он] это мой и твой голос, а потому что это людские голоса: и неужели вся эта чушь тут же не сойдет с тебя, как с гуся вода?
Линч согласно кивнул; Стивен продолжал:
— Абсурд, чтобы я пустился ползать, и клянчить, и умолять, и выпрашивать у этих шутов, которые сами всего-навсего попрошайки. Почему мы не можем извергнуть эту чуму из наших мыслей, из общества, чтобы люди могли свободно ходить по улицам, не сталкиваясь на каждом углу с каким-нибудь застарелым лицемерием или предрассудком? Я буду, по крайней мере, стараться. Я ничего не возьму от них. Не буду служить под их началом. Не буду им подчиняться, ни внешне, ни внутренне. И Церковь, и любое учреждение, это не какая-то незыблемость словно Гибралтар. Вычтем из нее людей, ее членов, и прочность ее станет куда менее очевидной. Я вычту, по крайней мере, себя — а ты учти, что если мы примем потомство индивида за дюжину, то в результате вычитания одного Церковь может в конце концов потерять двенадцать в энной степени членов.
— А ты не слишком щедр в расчете потомства? — спросил Линч.
— Я не сказал тебе, что я встретил сегодня отца Хили? — отозвался вместо ответа Стивен.
— Нет, а где?
— Иду я по берегу Канала с датской грамматикой (теперь я за это взялся как следует. Скажу поздней почему) — и тут встречаю никого иного, как этого коротышку. Он шествовал прямиком «в золото заката:» все его морщины и складки на физиономии были вызолочены. Глянул на мою книгу и сказал, очень интересно: как ему кажется, это чрезвычайно интересно, знать разные языки и их сравнивать. Потом вгляделся в даль, в закатное солнце, и тут внезапно — представь только! — рот у него раскрывается и производит медленный, беззвучный зевок… Понимаешь, это почти вызывает шок, когда с человеком при тебе неожиданно происходит что-то такое…
— Скоро у него будет кое-какое дело, — сказал Линч, указывая на небольшую компанию, остановившуюся в дверях, весело беседуя и смеясь. — Он станет не такой сонный.
Стивен тоже поглядел на компанию. Эмма, Мойнихан, Макканн и две дочки мистера Дэниэла были явно в повышенном настроении.
— Да, я думаю, вскоре она займется этим уже на законных основаниях, — сказал [Линч] Стивен.
— Я-то о другой парочке, не о ней, — уточнил Линч.
— А, Макканн… Она, знаешь ли, для меня уже ничего не значит.
— Позволь тебе не поверить.
На этот раз надежды для него не было: уже третий удар. Каждый вечер я проходил мимо дома (было время каникул), изучал освещенный квадрат окна — и находил из вечера в вечер, что он светится как всегда, тихим и ровным светом. Если бы он умер, думал я, то штора была бы темней и я бы заметил отсветы свечек, ведь в изголовье покойника полагается ставить две свечки. Он говорил мне не раз: «Я уж теперь не от сего мира»[65], но я считал, это пустые слова. Теперь я знал, что это была правда. Каждый вечер, оглядывая окно, я тихо повторял про себя слово паралич. Для меня оно звучало всегда странно, как слово гномон в геометрии Евклида и слово симония в катехизисе. Но сейчас оно стало звучать для меня как имя какого-то зловредного и греховного существа. Оно вызывало у меня страх, но вопреки страху меня тянуло приблизиться к нему и увидеть его смертоносную работу.
