– Что ужасно?
– Что, прочитав тот же самый текст, ты так не думаешь. ужасно, что образы, идеи, рожденные словами в книгах, так хрупки… Я видел лань, когда читал, и еще я видел деву с лилией в руке, молящую о помощи… Ты видишь лань, но не видишь девы. Если это прочитает Элий, возможно, его внимание привлечет только лилия… А что увидит другой читатель?… А Монтал… Что увидел Монтал? Только то, что глава написана небрежно. Но, – я ударил кулаком по бумагам, невероятным образом утратив на мгновение все самообладание, – должна же существовать одна конечная идея, не зависящая от нашего мнения, правда? Слова… должны в конце концов передавать одну конкретную, точную идею…
– Ты споришь, как влюбленный.
– Что?
– Влюбился в девушку с лилией? – Глаза Елены искрились насмешкой. – Вспомни, это же даже не героиня книги: это идея, которую ты воссоздал в своем переводе… – И, довольная тем, что заставила меня замолчать, она отправилась на занятия. Оглянулась она лишь раз, чтобы добавить: – Мой тебе совет: не бери себе в голову.
Сейчас, вечером, сидя за столом в тихом удобном кабинете, я думаю, что Елена права: я всего лишь переводчик. Совершенно очевидно, что другой переводчик создал бы другую версию текста с другими словами, которые, следовательно, вызывали бы другие образы. Почему бы нет? Возможно, мое желание отследить появление девы с лилией привело к тому, что я создал ее моими собственными словами, поскольку переводчик, некоторым образом, так же является автором… или, вернее, эйдезисом автора (мне нравится так думать), вездесущим и невидимым.
Да, пожалуй. Но почему я так уверен, что именно дева с лилией является скрытым в этой главе посланием, а ее крик о помощи и предупреждение об опасности так важны? Узнать правду можно, лишь продолжив перевод.
Пока же я последую совету Гераклеса Понтора, Разгадывателя загадок: «Расслабься… И да не лишит тебя беспокойство сладкого сна».
Ночь отдыха всегда идет на пользу. Проснувшись, я понял Елену гораздо лучше. Сейчас, прочитав третью главу еще раз, я уже не так уверен в том, что «дева с лилией» – эйдетический образ. Возможно, меня подвело мое читательское воображение. Начинаю перевод четвертой главы. Монтал пишет о ней: «Рукопись испорчена, в некоторых местах сильно смята, как будто истоптана каким-то зверем. Текст просто чудом дошел до нас целиком». Поскольку я не знаю, какой подвиг скрыт в этой главе, придется быть очень осторожным с переводом.
Акрополь, в котором находились великие храмы Афины, главной покровительницы города, пустовал до проведения Панафинских празднеств, хотя, боюсь, терпеливый читатель уже знает об этом. Внимание здесь привлекают идеи «буйства» и «грубости» – возможно, это первые эйдетические образы этой главы.
Что происходит? Просто автор доводит эйдезис до максимума! Нелепая сумятица, в которую превратилась борьба панкратистов, наводит на мысль о свирепой атаке какого-то огромного зверя (о ней же говорят все ранее отмеченные образы «буйных» и «свирепых» ударов и «рогов»). По-моему, речь идет о седьмом подвиге Геракла, поимке взбешенного дикого критского быка.
Поспешу объяснить происходящее читателю: эйдезис обрел собственную жизнь, превратился в вызываемый им образ, в данном случае во взбешенного быка, и теперь он набросился на дверь раздевальни, где происходит беседа. Но обратите внимание, все действия этого «зверя» – это чистый эйдезис, поэтому герои их не замечают, так же, как они не могли бы заметить, например, эпитеты, выбранные автором для описания гимнасия. Нет ничего сверхъестественного, это просто литературный прием, цель которого – привлечь внимание к образу, скрытому в этой главе (вспомните о «змеях» в конце второй главы). Поэтому умоляю читателей не слишком удивляться тому, что беседа Диагора с учениками продолжается гладко, несмотря на мощный штурм комнаты.
Как мы уже отмечали, эйдетические действия и события (разбитая дверь, дикие атаки) происходят исключительно в литературном плане, а значит, их замечает только читатель. Тем не менее Монтал ведет себя как книжные герои: он ничего не замечает. «Удивительная метафора ревущего зверя, – утверждает он, – которая буквально разносит в щепки реализм картины и несколько раз прерывает размеренную беседу Диагора с учениками… кажется, имеет вполне конкретную цель и, несомненно, представляет собой сатиру, язвительную критику диких боев панкратистов, которые устраивались в то время». Комментарии излишни!
Эйдезис в этой главе настолько силен, что полностью преображает место действия: палестра разрушена и «засыпана обломками» после того, как там побывало книжное «чудовище», и публика, наполнявшая ее, похоже, разбежалась. За всю мою переводческую жизнь я не видел такой эйдетической катастрофы. Совершенно очевидно, что анонимный автор «Пещеры идей» хочет, чтобы скрытые образы заполонили сознание читателей, и ему абсолютно безразлично, что от этого страдает реалистичность сюжета.
Нравится автору поиграть с читателями. Вот оно, завуалированное, но ясно различимое доказательство того, что я был прав: дева с лилией – еще один важнейший эйдетический образ этого произведения! Я не знаю, что он значит, но он здесь есть (его присутствие бесспорно: обратите внимание, как близко находится слово «лилии» к подробному описанию жеста девы, изображенной на засыпанном осколке кувшина). Должен признаться, находка эта растрогала меня до слез. Я бросил перевод и направился к дому Элия. Я спросил, возможно ли просмотреть подлинный манускрипт «Пещеры». Он посоветовал мне поговорить с Гектором, главным редактором издательства. Наверное, он что-то заметил в моих глазах, потому что спросил, что со мной происходит
– В тексте какая-то девушка просит о помощи, – сказал я ему.
– И ты ее спасешь? – в ответе звучала насмешка.
Я с наслаждением перевел этот фрагмент, потому что думаю, во мне есть что-то от обоих героев. Спрашивается: может ли открыть Истину такой человек, как я, которого трогает Красота и иногда захватывает Страсть, но который в то же время старайся замечать все то, что происходит вокруг?
Как я ни искал в моих книгах, нигде не удалось мне найти никакого следа этой якобы религии. Это – явный вымысел автора.
Перевод буквальный, но я не очень понимаю, к кому обращается автор при этом неожиданном грамматическом переходе на второе лицо.
Даже не знаю, почему я так разнервничался. У Гомера можно найти много примеров неожиданного перехода на второе лицо. Наверное, это – нечто подобное. Однако, по правде говоря, мне было немного не по себе, когда я переводил обличительные речи Кранто ра. Я даже начал думать, что, быть может, «Переводчик» – новое эйдетическое слово. В этом случае окончательный образ этой главы гораздо сложнее, чем я предполагал: свирепые атаки «невидимого зверя» – соответствующие критскому быку, – «девушка с лилией», а теперь еще и «Переводчик». Елена права: эта книга стала моей навязчивой идеей. Завтра поговорю с Гектором.
Я все более беспокоюсь. Не знаю почему, никогда раньше я не испытывал такого по отношению к работе. Кроме того, возможно, все это – лишь мое воображение. Я приведу тут мой краткий разговор с Гектором сегодня утром, а уж читателю судить.
– «Пещера идей», – кивнул он, как только я назвал книгу. – Да, классический греческий текст анонимного автора, написанный в Афинах после Пелопоннесской войны. Это я сказал Элию включить его в нашу серию переводов…
– Я знаю. Я его перевожу, – сказал я.
– И чем я могу тебе помочь?
Я ответил. Он нахмурился и задал мне тот же вопрос, что и Элий: почему я хотел просмотреть рукописный оригинал. Я объяснил ему, что это эйдетическое произведение и что Монтал, кажется, не заметил этого. Он снова нахмурился.
– Если Монтал этого не заметил, значит, этот текст – не эйдетический, – сказал он. – Прости, не хочу быть невежливым, но Монтал был в этом деле настоящим знатоком…
Я набрался терпения и сказал:
– Эйдезис там очень сильный, Гектор. Он искажает реализм сцен, даже диалоги и мысли героев… Все это что-нибудь да должно значить, правда? Я хочу разгадать шифр, который автор спрятал в тексте, и мне нужен оригинал, чтобы убедиться в том, что мой перевод верен… Элий согласился и посоветовал мне поговорить с тобой.
Наконец он поддался на мои уговоры (Гектор очень упрям), но не очень-то меня обнадежил: текст был у Монтала, а после его смерти все рукописи разошлись по библиотекам. Нет, у него не было ни близких друзей, ни родных. Он жил отшельником в одиноком загородном доме.
