– Уж очень он нежный, – пояснил за моей спиной Бучко.
Я понял, что хочу есть.
– Кого это ты привел, приятель? – спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану. Ответил Бучко.
– Из Верхнего Города. С Себастианом он.
– Милости просим, Лесь, – сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
* * *
Я сел за стол – рядом с каким-то мрачным худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:
– Поэт-авангардист.
А Шевчук добавил в полный голос:
– На мясокомбинате работает. На разделке туш…
Печальна участь непризнанного поэта. Забавно – мажоры на кажом углу вопят, что поощряют искусство – и впрямь ведь поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса. Им нравится, чтобы понятно было… складно… и желательно с моралью.
– Доходили до меня слухи, – тем временем говорил Шевчук, – доходили. Ты вроде неплохо устроился – там, наверху.
– Терпимо, – ответил я, – ничего особенного.
– Научник?
– Да.
– А я, вот видишь, – Шевчук покрутил головой, – на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.
– Угощайся. – Бучко явно был тут за хозяина. – Тут все базарное. Вина налить?
– Валяй.
Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но на всякий случай сказал:
– У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…
– Индекс толерантности, – угрюмо ответил Шевчук, – их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем.
– Брось. – Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. – У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции – коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…
– Я ничего не имею против мажоров. – Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. – Вот он – мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…
Пошло-поехало.
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде – кто ж ей, правда, верит? – у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина – кисловатое… явно домашнего изготовления.
– Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
– Сложилось… подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
– Сослагательное наклонение – штука коварная, Адам… Что было бы, если…
– Америка… – Шевчук подлил стакан, – вон вместо процентовки у них квота согласно численности… нелицензированные исследования… и сразу – какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят. Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем-то он, Адам, прав. Древний вид, очень древний. Да еще обоеполый… то есть и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
– Может быть, вскоре. – вдруг со значением произнес Себастиан.
– Что – вскоре?
– У нас тоже есть прогрессивные политики.
– Аскольд, – проговорил Шевчук с отвращением.
– Хотя бы… Слышали его выступление?
– Да чушь все это. – Шевчук покачал головой. – Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд.
– Нет! – так и взвился Себастиан. – Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.
– Ну-ну, – неопределенно проговорил Шевчук.
Бучко сказал:
– А что, нам бы развернуться… Вон американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…
– На столбах, – пылко подсказал поэт-мясоруб.
– Ну, – Бучко печально покачал головой, – это ты загнул. Они же жалостливые, мажоры. Вон Ляшенко и то жалеют. Все спорят – вводить смертную казнь, не вводить…
– Брось! – напирал поэт. – Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек – это звучит гордо!» А мы тут… ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный благонадежный человек – какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! А картины комиссия завернула – мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры – понимают только то, что словами пересказать можно…
– Вовсе нет, – не выдержал Себастиан. – Я же понимаю.
– Да что ты там понимаешь, – презрительно сказал Шевчук, – поднахватался по верхам. Художника из себя строишь… мэтра… вы паразитируете на нашей культуре – все вы.
– Я? – Он аж задохнулся. – Я паразитирую?
– Да ладно тебе, – примирительно вмешался Бучко, – оставь ты парня в покое.
Но Шевчука уже было трудно остановить.
– В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.
– Уж походил. – Себастиан машинально потрогал разбитую губу.
– Нищета… грязь… – гнул свое Шевчук. – Крысы.
– Господи, Адам, – удивился я, – так тут же именно люди всем и заправляют. На что ты жалуешься?
– Когда людей ставят в такие условия, – зловеще сказал Шевчук, – ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?
– Так я же… – растерянно сказал Себастиан.
– Что – ты же? – холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.
Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку.
– А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.
– Брось, – вмешался Шевчук, – зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…
– Так, – неопределенно ответил Бучко, – на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…
Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а может, и нет… Я сказал:
– Адась, можно тебя на минутку?
Он неохотно встал из-за стола.
– Ну, чего тебе?
– Выйдем…
Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор, – осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает.
– Ну? – хмуро сказал Шевчук.
– Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов.
– А, – холодно сказал Шевчук, – этот… А теперь он, значит, тебя послал. Что, наверху уже антибиотиков нет?
– Да ему не для себя. Кот у него, понимаешь…
– Кот… – фыркнул Шевчук. – Я ему сказал – у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.
– Какое с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого.
– Тебе-то что до него? Дружок, что ли?
– Мы тут с ним одно дело задумали. Считает он здорово.
У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.
– Надо же, всегда ты был таким… добропорядочным.
– Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал.
– Что нам та Америка, – неопределенно проговорил Шевчук, – а чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон в доках толкачей полно.
– Боится он, Адась. Мало, что отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так… на птичьих правах.
Шевчук помялся.
– Есть у меня пара граммов… на случай держал… но…
– Да я сколько попросишь…
Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.
– Кот… – бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, – одурели, суки… у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу. Погоди здесь.
Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости – подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! – то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление… равные права!.. Текущая политика… До утра ведь не успокоятся.
Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.
– Держи.
Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Я вернулся в комнату. Бучко разливал самогон по стаканам.
– Присоединяйся, – пригласил он.
Я сказал:
– Ладно, ребята. Я, пожалуй, пойду.
