Рядом, на расстоянии вытянутой руки, моталась голова Вадима. Тамара сталкивала его с себя, что-то гневно шепча. Я не учел силы ее чувства к Игорю. Она его, по всей видимости, действительно любила и была ошеломлена моей ветреностью и изменой. Решительно столкнув с себя Вадима, разгневанная любовница морячка слезла с кровати, включила свет и, хоть я зарылся лицом в волосы Лены, силой повернула меня к себе и пристально и зло стала всматриваться в мою смущенную физиономию.
— Гад ты такой! — вырвалось у нее. — Ты же не Игорь. Ты — дерьмо! Игорь такого себе не позволит! Как я могла? Да и рожа не та! Вставай! Одевайся! И чтоб духу вашего здесь не было!
Дело принимало крутой оборот. Обе бабенки, нагие, в чем мать родила, бесстыдно расхаживали по комнате и поносили нас на чем свет стоит, а мы, сконфуженные, торопливо облачались в свои одежды, чтобы как можно быстрее унести отсюда ноги.
Но это оказалось не таким уж легким делом. Лена, колыхая немного дряблым задом, подошла к дверям, заперла их изнутри и вынула ключ.
— Вот что, голубчики, — сказала она. — Мы обе ошиблись и потому легли с вами в постель даром, за любовь. Ну, а теперь, когда все ясно, и ты не Игорь, то получилось, что вы переспали с двумя бабами и рассчитываете, что это вам положено за красивые глаза. Дудки, миленькие! Мы — бляди. Мы так не даем, а только за деньги. После Германии нам другой дороги нет. Что мы станем тут вкалывать на фабрике за гроши? Даже на чулки не заработаем. А раздвинешь ноги — и два дня ешь и пей. Так что денежки на стол… за полученное удовольствие. По червонцу с брата. Нет. С Вадима червонец, а с тебя — два. Ты же нас обеих имел.
Мы уплатили, не споря. И, не прощаясь, заспешили к двери, отпертой Леной после того, как мы выложили на стол деньги. Уже в дверях я услышал окрик Тамары:
— Постой.
Я обернулся. Она приблизилась ко мне с глазами, полными слез, положила мне ладони на плечи, и я весь сжался, подозревая, что она еще плюнет мне в лицо на прощанье.
Тамара долго и горько смотрела мне в лицо, словно на дорогого покойника перед тем, как заколотят крышку гроба, и тихо, шепотом пожаловалась:
— До чего же похож, собака.
Закрыв глаза, она поцеловала меня в губы и с силой оттолкнула, словно избавляясь от наваждения.
Мы уж не стали искать гостиницу и остаток ночи провели с Вадимом на станции в зале ожидания. Там было душно. Неприхотливые пассажиры примостились на деревянных лавках, сунув под голову чемодан или вещевой мешок. На полу, поближе к изголовью, чтобы не украли, стояли яловые и кирзовые сапоги, а на них сохли пропотевшие портянки, распространяя тяжкий дух, который, смешавшись с табачным дымом и тем специфическим запахом карболки, каким тянуло из отхожих мест, создавал удушающую атмосферу, где мог спать, отчаянно храпя при этом, только русский мужичок.
Вадим и я, хоть и принадлежали по крови к этому племени, спать не могли. Мы уже были иными, избалованными цивилизацией. Нам подавай комфорт, который доступен очень немногим, в число которых входим и мы. Иначе не уснем.
Так и маялись, сидя на свободном краю скамьи, коротали ночь в душеспасительных разговорах под густой храп и сонное индюшачье бормотанье деревенской бабы, распластавшейся на остальной части скамьи.
Мой сослуживец откровенно и искренне возмущался тем, что в Советском Союзе существует почти неприкрытая проституция, что блистательно продемонстрировали нам Тамара и Лена. Локтев, повторяю, был моложе меня и на партийной работе совсем недавно. До этого он довольно основательно протирал штаны в комсомоле на самых разных должностях, имел дело с молодежью и был нафарширован комсомольской демагогией, как карп на праздничном столе у верующего еврея. Бабник и дебошир, он был настолько искренне лицемерен, что сыпал словечками о партийном долге, высокой морали, облике советского человека, даже рассчитываясь наличными с девицами легкого поведения, до которых был охоч без удержу.
— Нет, ты мне ничего не докажешь, — бурлил в углу скамьи Вадим Локтев, — у нас в СССР не может быть проституции, потому что ее питательная среда — классовое неравноправие народа — была ликвидирована Октябрьской революцией. Зачем женщине идти на панель, если у нас нет безработицы и она всегда может найти достойное место и уважение в здоровом трудовом коллективе. А кроме того, аморальное поведение строго карается законом. Как, например, гомосексуализм и лесбиянство. За это, если доказан состав преступления, голубчик или голубица отправляются в места, не столь отдаленные, сроком на пять лет. И не меньше.
Я припирал Локтева к стене фактами.
В Москве, в самом ее центре, в ста шагах от Кремля, находится биржа проституток. У гранитного портала гостиницы «Москва». Там, где в окнах выставлены огромные стенды фотохроники ТАСС, всегда можно увидеть девичьи и женские фигурки, замершие у окон и с неутомимым любопытством рассматривающие портреты знатных доярок и советских космонавтов. Это — проститутки. Они не фланируют по панели — их бы в два счета замела милиция, а приникли к фотовитринам. Этого им никто запретить не может. Наоборот, девицы повышают свой уровень.
На деле же они глазеют на фотографии до тех пор, пока рядом не возникает мужская фигура. Легкое перешептывание, со взорами, прикованными к фотографиям, и, сговорившись о цене, они отходят вместе и направляются к ожидающему у тротуара автомобилю, если у клиента таковой имеется, или же под руку шествуют к стоянке такси. Шоферы этих девиц знают и работают с ними в доле. Парочка уютно устраивается на заднем сиденье, а такси совершает так называемый круг почета, не спеша катит по Садовому кольцу, и на это уходит ровно столько времени, сколько нужно опустившейся на колени за шоферским сиденьем девице, чтобы отстрочить элементарный минет. За червонец. Половина девице, половина шоферу. Клиента высаживают, где он пожелает, а машина возвращается к своей стоянке возле Красной площади, и девица снова замирает у стенда «Фотохроника ТАСС», в который раз любуясь все теми же мозолистыми руками колхозной доярки и неровными зубами первой в мире женщины-космонавта.
— Все это верно, — неохотно сдавался Локтев, который на моей памяти сам пользовался, бывая в Москве, услугами девиц у стендов «Фотохроника ТАСС». — В Москве — особое дело. Там полно иностранцев. Они привыкли к проституткам, и наше правительство сознательно пошло на такую уступку из гуманных соображений, чтобы капиталисты чувствовали себя у нас как дома. А кроме того, проститутки могут сослужить хорошую службу нашим органам государственной безопасности, выведав в постели кое-какие секреты.
— Но здесь, в этом захолустье, — возмущался Локтев, — где до сих пор предпочитают портянки носкам и вместо туалетной бумаги пользуются смятой в кулаке газетой, откуда тут берутся проститутки? Такие, как Тамара и Лена?
— Тамара и Лена, — возразил я, — хоть и родом отсюда, но свое сексуальное образование получили в Германии, в советских оккупационных войсках. Как ты понимаешь, я — не Игорь, морячок, зазноба Тамары, но и я служил в Германии и знаю эти гостиницы, куда приехали работать горничными Лена и Тамара. Возможно, по комсомольскому призыву. Как истинные патриотки, желая принести только пользу своей социалистической родине. Они, несомненно, прошли перед отъездом за границу спецпроверку, и их «личные дела» в полном порядке.
А стали они там формально горничными, по сути же — проститутками. С благословения начальства и Политического управления, предпочитающих, чтобы холостые офицеры справляли сексуальную нужду не с немками, которые могут оказаться и агентами иностранных разведок, а со своими, русскими девицами. И если при этом приходится платить за любовь подарками или наличными, что по советской этике считается позором и злом, то в данном конкретном случае делается исключение, которое даже можно оправдать житейски: у офицеров высокое жалованье, а у девиц — низкое, не беда, если и поделятся. В любом случае, нет утечки валюты, деньги переходят из одного советского кармана в другой.
Вадим еще пытался возражать, говорил о революции, о социалистической нравственности, новом человеке, о всем том, что мы уже полвека бормочем миру, сами в то давно не веруя, и тогда я выбил у него последние козыри, напомнив ему нашу совместную командировку в один прелестный приморский город, к причалам которого швартуются торговые корабли со всего мира.
Одна деталь в этой истории весьма примечательна. Накануне поездки в нашем городе, где мы с Вадимом усердно трудились на ниве коммунистического воспитания масс, появились заграничные мужские пальто.
Отличные пальто, доселе невиданные в нашем городе. Из толстого ратина, в рубчик. Сшиты по последней моде. С погонами и шалевым воротником. Наденешь пальто — и все русское испаряется из твоего облика. Выглядишь иностранцем, этакой заморской птицей. Конечно, при условии, если не разеваешь пасть и остаешься нем.
