Вскоре девочка уснула. Когда она открыла глаза, то увидела двух мужчин с фонарем, которые поднимали с пола ее маму. Потом они понесли маму прочь, голова ее запрокинулась, а глаза были полуоткрыты. С тех пор девочка больше не видела свою маму.
Робби слушал затаив дыхание, впившись глазами в бабушкино лицо. Вдруг он протянул руку и дотронулся до ожерелья.
— А что, ган-ган, бусы той девочки были похожи на твои? — спросил он, о чем-то напряженно думая.
Она улыбнулась и погладила его по волосам.
— Робби, милый мой, это и есть те бусы. Только твой дедушка их слегка подновил и велел нанизать на серебряную нитку. Видишь ли, Робби, когда ракушки отделили одну от другой, в них оказалось множество блестящих камешков, которые люди зовут алмазами. Тот белый человек нашел алмазы неподалеку от деревни, где жила девочка, и для сохранности спрятал их в бусы.
— А куда уехала девочка, ган-ган?
— Она побывала в разных странах, потом попала сюда, и здесь ей понравилось больше всего… Робби, как же ты не догадался? Ведь эта девочка была твоя ган-ган, мой несмышленыш!
И она нежно обвила рукою его шею.
Мальчик задумался.
— Ган-ган, а как называлась та деревня, из которой тебя украли бандиты?
— Не помню, милый, но она находится в стране, которая зовется Африкой.
— Скажи, ган-ган, а зачем те злые люди хотели тебя украсть?
— Чтобы сделать меня рабыней, Робби, — прошептала она, нагнувшись к его уху.
— Что такое рабыня, ган-ган?
Следы, оставленные временем, вдруг исчезли с ее лица, и оно просияло бесхитростной, детской улыбкой.
— Рабыня — это женщина вроде меня, у которой достало сил пройти через все испытания, какие только выпали на долю и Синдбаду Мореходу, и Робинзону Крузо, и Христиану, и Большому Сердцу, вместе взятым, и, несмотря ни на что, остаться в живых, чтобы рассказывать потом обо всем этом мальчикам и девочкам. А впрочем, мой белый негритенок, когда ты вырастешь большой-пребольшой, ты сам все поймешь.
Вот как случилось, что все свое восхищение и преклонение перед Робинзоном Крузо, Синдбадом Мореходом и героями «Странствий пилигрима» мальчик в мятежном и благоговейном порыве сложил у ног бабушки. Его ган-ган была удивительна, отважна, она была настоящей героиней.
Через месяц Робби уехал. Мальчик, конечно, не догадывался, что видит ган-ган в последний раз. В субботу, спустя несколько дней после отъезда Робби, они с матерью были приглашены на празднество, устроенное с благотворительной целью. Робби шагал впереди матери по газону. Под слоем грима Бланшетта Гринбург выглядела ничуть не темнее, чем подобало матери такого мальчика, как Робби.
Нагостившись у бабушки, Робби основательно зарядился отменным настроением. Его так и тянуло поиграть с кем-нибудь из детей, которые носились по подстриженной траве большой лужайки, где собрались приглашенные. Вот он подбежал к компании темноликих мальчуганов, гонявших мяч на краю газона. И тут же заработал нагоняй и строгое приказание играть только с детьми маминых знакомых, только с такими детьми, «как он сам». Мать, кстати и некстати, пользовалась случаем, чтобы проводить свою линию, и малейшее непослушание считалось тяжким проступком. Но несколько месяцев, проведенных с ган-ган, не прошли для мальчика бесследно, и сегодня он открыто восстал против попыток ограничить круг его знакомств. Он ударил девочку, которая вертелась возле него, и получил увесистый шлепок и новый нагоняй. Мальчик сконфузился и разозлился.
А тем временем назойливая девчонка принялась хвастаться своей бабушкой.
— Бабушка живет в Англии, — сообщила она. — В большом-пребольшом доме, во-он, как дом губернатора. — И она указала на него пухлой ручкой, украшенной браслетом с подвеской в виде золотого сердечка. — Мама говорит, что у нее масса слуг. И они все до единого белые.
Робби почувствовал себя задетым и сосредоточенно наморщил веснушчатый лобик.
— А у моей бабушки вот какой дом! — Мальчик широко раскинул руки. — Чтобы увидеть его весь, надо залезть на высокую гору, — бахвалился он.
Его беловолосая противница, раскрасневшись от злости, подскочила к нему так близко, что они чуть не столкнулись лбами.
— Зато у моей бабушки есть длинное белое ожерелье. Ей подарила его сама королева. Так мамочка говорит. — И она топнула ногой.
— Что это вы заговорили о бабушках, мои милые? — со смехом вмешалась молодая дама, приехавшая из Вашингтона. — И какое еще королевское ожерелье, Линда?
— А как ты ее называешь, когда бываешь у нее в гостях? — не унимался Робби.
— Конечно, бабушка. И если пишу ей по-английски, тоже называю бабушкой, — с достоинством ответила Линда.
— Ага! А я свою называю ган-ган! — торжествующе возвестил Робби.
Тут молодая дама, которая занималась социологией и пользовалась большой популярностью у детей, расхохоталась так звонко, что несколько матерей, и в том числе Бланшетта, тотчас же направились в их сторону.
— Он победил, Линда, — сказала дама. — А теперь бегите поиграйте. Не правда ли, как мило называть бабушку «ган-ган»? — обратилась она к другим мамашам. — Восхитительное словечко. Оно, конечно, местное? Этот молодой человек заявил, что зовет так свою бабушку.
— Моя ган-ган не боится даже разбойников. Она храбрее твоей бабушки! — Пронзительный голос мальчугана пробился сквозь щебетание молодой дамы. — Она была рабыней, она сама мне рассказывала, — выложил он под конец свой главный козырь.
— Рабыней! — Внезапная догадка подействовала на развеселившуюся даму, словно ведро холодной воды. С неуверенной улыбкой она повернулась к другим женщинам и увидела лицо Бланшетты, которая воззрилась на сына с таким ужасом, словно перед ней было какое-то чудовище.
Остальные матроны сочли долгом показать, что они чувствуют себя глубоко оскорбленными. Присутствие американки, белой гостьи, делало это совершенно необходимым. Под тем или иным предлогом они одна за другой отвернулись от миссис Гринбург.
— Дети — удивительный народ, моя милая, — шепнула Генни Дилери своей соседке, женщине с бледным, озабоченным лицом. — Дайте-ка мне на минутку карандаш. Я вычеркну этого маленького негодника из списка приглашенных на следующую субботу. Кто знает, что он еще может выкинуть…
В. С. Найпол (Тринидад и Тобаго)
СКАЖИТЕ МНЕ, КОГО УБИТЬ
Перевод с английского Г. Головнева
Это похоже на моего брата. Хуже дня для своей женитьбы он не мог придумать. Холодно и сыро, островки природы между частыми городками — скорее белые, чем зеленые, густой туман, похожий на дождь, поля, пропитанные влагой, корова, неподвижно застывшая на месте. Маленькие речушки-ручейки грязно-молочного цвета, захламленные пустыми консервными банками и другим мусором. Вода всюду, совсем как у нас на родине, после сильного ливня в сезон дождей — разница только та, что в небе здесь ни единого просвета и солнце даже не проглянет, чтобы подсушить землю и унять бегущие потоки воды.
В вагоне жарко, по оконным стеклам струится вода, от людей и отсыревшей одежды скверно пахнет. От моего поношенного костюма — тоже. Он мне слишком велик, но это единственный мой костюм — все, что осталось от лучших времен. О господи! Маленькие островки природы между городками, иногда вдали вдруг покажется отдельный дом, и я думаю, как хорошо бы сейчас сидеть в этом доме — смотреть в окно на дождь и на наш утренний поезд. Снова надвигается город и снова город, а потом все за окном вагона сливается в один большой город — весь коричневый, из кирпича и железа, с оцинкованными крышами, похожий на огромную мокрую мусорную свалку. От этой картины сердце падает и все внутри сжимается.
Фрэнк смотрит все время на меня, следит за моим лицом. Он в красивой твидовой куртке и серых фланелевых брюках. Высокий, худой, начинающий лысеть. Он доволен собой. Доволен тем, что он со мной, тем, что люди смотрят на нас и видят, что он — со мной. Он хороший человек, он мой друг, но в душе он больше доволен собой, чем нашей дружбой. Никто так хорошо не относится ко мне, как он, но он выглядит до того довольным, что ему становится неловко, и он в смущении сжимает колени — как будто на них стоит коробка с пирожными. Он не улыбается. Это потому, что он все понимает и доволен собой. Его не новые уже туфли начищены до блеска — как у школьного учителя: всем ясно, что он чистит их сам каждый вечер, как человек, который ежевечерне читает молитву и живет с чистой совестью. До него не доходит, что мне от этого только тоскливее, мне от этого становится совсем не по себе, потому что я-то знаю: я никогда не стану таким обаятельным и элегантным, как он, никогда не буду таким всепонимающим и довольным собой. Но я знаю также и то, бог ты мой, что если потеряю все, что можно потерять, то у меня останется единственный близкий человек во всем мире — это Фрэнк.
