– Пока нет. Жалобу я писала сама.
Алан кивнул.
– Я попрошу вас не сообщать об этом никому еще один день, хорошо? А завтра мы все обсудим.
Эсмеральда отпила воды.
– Хорошо, – сказала она.
Джим с Хелен остановились в арендованной квартире в Монтоке. Алан позвонил Дороти, потом Джиму, затем поехал на Пенсильванский вокзал и сел в поезд до Монтока. Джим встретил его на платформе, и воздух был солон, и они поехали на пляж, где волны лениво и неустанно накатывали на берег.
– Езжайте к нему. – Сидя на диване, Рода взмахнула рукой. – Ваш знаменитый брат не утруждает себя тем, чтобы взять трубку? Поезжайте к нему и звоните в дверь.
Много лет подряд Боб каждое лето на неделю приезжал к Джиму и Хелен в Монток. Пэм каталась по волнам на доске, визжа и хохоча, Хелен мазала детей лосьоном от солнца, Джим пробегал три мили по пляжу, возвращался, ожидая похвалы, и получал ее, а потом прыгал в воду… После развода Боб продолжал туда ездить. Они с Джимом брали Ларри на рыбалку (беднягу укачивало, и он сидел в лодке весь белый), а вечером усаживались с бокалом на балконе. Эти летние деньки были чем-то неизменным в вечно меняющемся мире. Бескрайний океан и песок разительно отличались от каменистого и покрытого водорослями побережья в Мэне, куда возила их бабушка, беря с собой картофельные чипсы, которые после дня в машине делались теплыми, термос воды со льдом, сухие бутерброды с арахисовым маслом… Нет, в Монтоке все было пронизано удовольствием. «И вот братья Берджессы наконец-то свободны, свободны как птицы», – говорила Хелен, вынося на подносе сыр, крекеры и холодных креветок.
В этом году ни Джим, ни Хелен не позвонили ему для того, чтобы обговорить даты.
– Езжайте, – сказала Рода. – И познакомьтесь там с хорошей девушкой.
– Она права, – подтвердил Мюррей из своего кресла. – Летом в Нью-Йорке просто ужасно. Старики сидят на скамейках в парке, как оплывающие свечи. На улицах воняет мусором.
– Мне здесь нравится, – сказал Боб.
– Ну конечно! – Мюррей закивал. – Вы живете на самом лучшем этаже во всем Нью-Йорке.
– Езжайте, – повторила Рода. – Он же ваш брат. Привезите мне ракушку.
Боб оставлял сообщения Джиму и Хелен. Никто ему не перезвонил. В последний раз Боб даже сказал: «Эй, наберите мне! Вы живы там? Я начинаю волноваться». Конечно, они были живы, иначе с ним давно бы уже кто-нибудь связался. Так он понял, что в доме, где его принимали много лет, больше ему не рады.
Несколько раз он ездил с друзьями в Беркширы, один раз на Кейп-Код. Но сердце Боба сжималось от грусти, и скрыть это было трудно. В последний день на Кейп-Коде он увидел Джима, и от внезапного счастья у него закололо иголочками все тело. Точеные черты лица, зеркальные солнечные очки… Вот он стоит напротив почты, скрестив руки на груди, и рассматривает вывеску ресторана. Боб чуть не заорал ему «Эй!», до того его распирало от счастья, и тут человек утер пот с лица. Оказалось, что это вовсе не Джим, а какой-то незнакомый накачанный мужик с татуировкой в виде змеи, ползущей по голени.
Когда же он на самом деле встретил брата, то сначала прошел мимо, не узнав. Это произошло у Публичной библиотеки на Сорок второй улице. Боб договорился пообедать с женщиной, работавшей в библиотеке – общий знакомый устроил им свидание вслепую. День выдался жаркий, и Боб щурил глаза под солнечными очками. Он бы не заметил Джима, если бы образ человека, который только что прошел мимо, отчего-то не задержался у него перед глазами. На человеке была бейсболка и зеркальные очки, и он старательно отворачивал лицо в сторону. Боб обернулся и позвал:
– Джим!
Человек ускорил шаг. Боб побежал за ним, заставляя прохожих расступаться. Джим остановился. Плечи у него как-то сгорбились, он стоял и молчал, и лицо под бейсболкой было неподвижным, только желваки играли.
– Джимми… – Боб осекся. – Джимми, ты здоров?
Он снял очки, Джим нет, и Боб не видел глаз брата за зеркальными стеклами. Джим свойственным ему дерзким движением вскинул подбородок, отчего стало еще заметней, до чего скульптурные у него черты лица.
– Да. Я здоров.
– Что случилось? Я тебе звонил, почему ты не ответил?
Джим посмотрел на небо, потом себе за плечо, потом снова на Боба.
– Я пытался хорошо отдохнуть в Монтоке. С женой.
В последующие месяцы, снова и снова прокручивая в уме этот разговор, Боб вспомнил, что Джим ни разу на него не взглянул. Разговор получился коротким и полностью выпал у Боба из памяти – осталась лишь мольба в собственном голосе и последние слова, которые Джим произнес тонкими, почти синими губами медленно, спокойно и тихо:
– Боб, я буду говорить с тобой прямо. Ты всегда меня бесил. Я устал от тебя. Я от тебя охренел просто. От того, какой ты все-таки Боб, Боб. Я так… Короче, умоляю, отвяжись.
Бобу удивительным образом хватило самообладания скрыться от уличного шума в кофейне и позвонить женщине, с которой он должен был встретиться. Спокойно и вежливо он сообщил, что у него неотложное дело на работе, извинился и пообещал перезвонить, чтобы назначить новую встречу.
И лишь затем он пошел слепо бродить по жарким улицам в насквозь пропотевшей рубашке, иногда останавливаясь, чтобы присесть на ступеньку и курить, курить, курить.
Листва на верхушках кленов начала краснеть уже в середине августа. Один такой клен рос через дорогу и был виден с крыльца, на котором Сьюзан и миссис Дринкуотер устроились на раскладных стульях. В неподвижном влажном воздухе чувствовался слабый запах почвы. Миссис Дринкуотер спустила чулки до самых лодыжек и сидела, чуть разведя тощие бледные ноги. Платье у нее задралось выше колен.
– Странно, что в детстве жару совсем не замечаешь, – проговорила она, обмахиваясь журналом.
Сьюзан согласилась и отхлебнула чаю со льдом. Вернувшись из Нью-Йорка – после того, как узнала о передаче дела в архив, – она раз в неделю созванивалась с сыном. И после каждого разговора в ней еще некоторое время тлело счастье от звука его низкого, густого голоса, а потом ею овладевала печаль. Все было позади – лихорадочная тревога после ареста, всеобщая бурная деятельность перед демонстрацией (все-таки как это было давно!), чудовищное предположение, что Зака могут посадить. Все закончилось. Даже не верилось.
– Зак пошел работать в больницу. – Она потянулась к запотевшему стакану, стоящему у ног. – Добровольцем.
– Надо же! – Миссис Дринкуотер поправила сползшие с переносицы очки узловатым кулаком.
– Ну, он не судна выносит. Вроде следит, чтобы в шкафах всегда были бинты и все такое прочее.
– Тем не менее работает он с людьми.
– Да.
Где-то в окрестных дворах завели газонокосилку. Когда ее тарахтение чуть притихло, Сьюзан добавила:
– Сегодня я впервые за много лет общалась со Стивом. Попросила у него прощения за то, что была ему плохой женой. Мы хорошо поговорили.
Как она и боялась, на глазах выступили слезы, соленая капля покатилась по щеке. Сьюзан утерла ее запястьем.
– Это чудесно, милочка. Что вы хорошо поговорили. – Миссис Дринкуотер сняла очки и протерла их платком. – Нехорошая штука сожаления. Совсем нехорошая.
Не удержавшись от слез, Сьюзан дала волю и засевшей в ней печали.
– Но уж вы-то не можете сожалеть о том, что были плохой женой. По-моему, вы были идеальной женой. Вы отказались от своей семьи ради него.
Миссис Дринкуотер чуть заметно кивнула.
– Я сожалею о том, как вышло с моими девочками. Женой я была хорошей. Думаю, я любила Карла больше, чем дочерей, а это неправильно. Думаю, им не хватало тепла. И они злились. – Старушка нацепила очки обратно на нос и некоторое время молча глядела на лужайку. – Знаете, милочка, бывает, когда не складываются отношения с одним ребенком в семье. Но сразу с двумя…
Собака в тени под кленом заскулила во сне, ударила хвостом и опять засопела безмятежно. Сьюзан приложила к шее холодный стакан.
– У сомалийцев в обычае иметь по десятку детей. Ну, я так слышала. И они жалеют тех, у кого всего двое. А уж если ребенок всего один, это для них наверняка вообще дико. Все равно что козла родить.
– Я всегда считала, что главная цель католической церкви – преумножать число маленьких католиков. Может, сомалийцы хотят преумножать число себе подобных. – Миссис Дринкуотер повернула к Сьюзан свои громадные очки. – Ни одна из моих дочерей не завела ребенка, и мне очень стыдно. – Она медленно покачала головой. – Подумать только. Ни одна не пожелала стать матерью.
Сьзан опустила глаза на свои кеды. Она до сих пор продолжала носить простые кеды, как в юности.
– Знаете, наверное, не бывает единственно верного способа прожить жизнь, – произнесла она мягко. – Если у них нет детей – ну, значит, просто нет детей.
– Вы правы. Не бывает такого способа.
– Когда я была в Нью-Йорке, – проговорила Сьюзан задумчиво, – я будто поняла, каково приходится сомалийцам. Конечно, наверняка все не так или не совсем так… Но вот я приехала в город, в котором мне все непонятно. Не знала, как пользоваться метро, стояла растерянная, а все меня обходили и мчались вперед – потому что они-то знали! Люди многое воспринимают как само собой разумеющееся – привыкли. А я каждую минуту не знала, что делать. Очень неприятно, доложу я вам.
