– Брат будет помогать нам, пока мы не обустроимся, – повторяла она.
Ее брат жил в Найроби, где тоже была сомалийская диаспора.
Омад не хотел переезжать в Найроби.
– Нас и там ненавидят, – говорил он.
Хавейя не пыталась спорить.
– Зато ты многих там знаешь – Рашида, Нода Ойю, двоюродных братьев и сестер. И там наши дети останутся сомалийцами. Здесь они могут остаться мусульманами, но не сомалийцами. Они станут сомали-американцами, а я этого не хочу.
Абдикарим понимал, что он с ними не поедет. Слишком много раз ему пришлось сниматься с места и строить жизнь заново, он был не в силах пойти на это еще раз. Здесь у него кафе, дочь в Нэшвиле, внуки, которые могут скоро приехать в гости, а то и вовсе остаться жить с ним. Абдикарим втайне мечтал об этом – как внуки работают в кафе с ним вместе. Что же до его молодой жены Айши, она иногда присылала фотографии сына, но сердце Абдикарима они совсем не трогали. Выражение лица у мальчика всегда было неискренним, а в последний раз он вообще ухмылялся, совсем как мальчишки-адано с Грэтем-стрит – так, будто нет на свете никого, кто бы любил или учил его.
Абдикарим понимал страхи Хавейи. При нем ее дети пытались говорить с родителями по-английски и в болтовне друг с другом бросались американскими словечками. «Это мегакруто!» «Реально бомба!» Конечно, они впитывают в себя все больше американского. Они станут народом, название которого пишется через дефис. Сомали-американцами. Как странно, думал Абдикарим, в этой стране люди тешат себя мыслью, что все сомалийцы – пираты, и с этой самой страной они будут связаны дефисом. Весной сомалийские пираты убили капитана китайского корабля в Аденском заливе. Это событие всколыхнуло диаспору в Ширли-Фоллс, все были возмущены. Но репортеры не хотели, – а может, просто не могли понять, что прибрежные воды Сомали загрязнены ядовитыми отходами, ловить рыбу в них больше нельзя. Американцы в самом деле не понимали, на что может толкнуть людей отчаяние. Гораздо проще и уж точно приятней думать, что в Аденском заливе безраздельно правят сомалийские пираты. Америка поступала с ними как сумасшедший родитель. В чем-то она была открытой и великодушной, а в чем-то – пренебрежительной и жестокой. Абдикарим сжал пальцами лоб. Он сам именно так и относился к своему единственному выжившему сыну, сыну Айши. Осознав это, он с большим снисхождением подумал не о сыне, но об Америке. Жизнь – сложная штука, и решения в ней принимаются…
– Завтра я посоветуюсь с Маргарет Эставер, – сказала Хавейя и посмотрела на Абдикарима.
Он кивнул.
Кабинет Маргарет Эставер был отражением своей хозяйки – неприбранный, домашний и уютный. Хавейя сидела и наблюдала за женщиной, которую успела полюбить. Волосы Маргарет выбивались из-под кое-как удерживающей их заколки. С того самого момента, как Хавейя поделилась с ней своими планами, Маргарет смотрела в окно.
– Я думала, вам нравятся светофоры, – наконец произнесла она.
– Нравятся. Очень нравятся. Люди следуют их указаниям. Мне очень нравится конституция. Но мои дети… – Хавейя развела руками. – Я хочу, чтобы они выросли африканцами. А здесь это невозможно.
Она принялась повторять: у брата свое дело в Кении, муж согласен переехать… Она все повторяла и повторяла.
Маргарет кивнула.
– Мне будет вас не хватать.
Внезапный порыв ветра зашелестел листьями и захлопнул приоткрытое окно. Хавейя резко выпрямилась, подождала, пока успокоится сердцебиение, и призналась:
– Мне тоже. – Она остро чувствовала боль от этого разговора. – Вы делаете очень важную работу.
Маргарет Эставер устало улыбнулась ей, снова открыла окно.
– Извините, вечно хлопает. – Она сунула между рамой и подоконником толстую книгу и повернулась к Хавейе.
Хавейя же пребывала в тихом шоке, заметив, что окно подперто не чем иным, как Библией.
– В Америке все вертится вокруг личности. Самореализации. Куда ни пойдешь – к врачу, в магазин, какой журнал ни откроешь, везде это «я», «я», «я». А в сердце нашей культуры общество и семья.
– Я знаю, Хавейя, – ответила Маргарет. – Вы можете не объяснять.
– Но я хочу объяснить. Я не желаю, чтобы мои дети росли с чувством, что они – как сказать? – имеют право. А здесь принято воспитывать детей именно так. Дети здесь говорят то, что думают, даже если это неуважительно по отношению к старшим. А родители этому радуются – ах, как хорошо, дитя выражает свое мнение. Мол, пусть мой ребенок знает: у него есть право.
– Это не совсем так. – Маргарет сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. – Я общаюсь с многими семьями, и поверьте, немало местных, американских детишек не чувствуют за собой никакого права. Они даже не чувствуют себя любимыми. – Хавейя ничего не ответила, и Маргарет сдалась: – Впрочем, я понимаю, о чем вы.
– Да, я ведь имею право на собственное мнение. – Хавейя попыталась пошутить, но увидела, что Маргарет не до шуток, и добавила серьезно: – Спасибо вам.
Маргарет встала.
– Вы правильно делаете, заботясь о будущем своих детей.
Хавейя тоже поднялась. Она хотела сказать: Маргарет, в Сомали вы не были бы одинокой. У вас были бы братья и сестры, и дядья, и тети, вы всегда находились бы в кругу семьи. Вы не возвращались бы каждый вечер в пустой дом. Но Хавейя промолчала. Возможно, Маргарет совсем не против пустого дома. Кто разберет, чего на самом деле хотят американцы. (Иногда ей думалось, что всего. Они хотят всего и сразу.)
О, Хелен, Хелен, Хелен!
– Почему? – шептала она, пока ее муж говорил. – Почему? Почему, Джим?
Он беспомощно пожал плечами. Глаза у него были маленькие и сухие.
– Я не знаю, Хелли. Не знаю.
– Ты любил ее?
– Нет.
День был теплый. Хелен встала и пошла закрывать окна, все до единого. Потом опустила жалюзи.
– И все вокруг знают, – тихо проговорила она в изумлении и села на край кофейного столика.
– Нет, Хелли, это не стали предавать огласке.
– В таких случаях нельзя избежать огласки. Эта кошмарная девица сама всем растреплет.
– Нет, Хелли. Это часть соглашения. Она будет молчать.
– Какой же ты дурак, Джим Берджесс! Вот просто дурак набитый! У нее наверняка есть подружки. Девушки любят болтать с подружками. Перемывать кости глупой жене. Вы обо мне говорили?
– Господи, нет, конечно!
Но они говорили. Наверняка говорили, Хелен не сомневалась.
– А ты не сказал ей, что я чуть не умерла в Аризоне, потому что тебе было на меня плевать? Просила вернуться в отель, пока можем, но ты отказался!
Он не ответил, просто молча стоял, вытянув руки по швам.
– Каждый день ты выходил за порог этого дома и шел в библиотеку? И каждый божий день мне врал?
– Я боялся, Хелли.
– А к ней ходил?
– Нет! Что ты!
– Где ты был вчера?
– В Атланте. Брал показания у свидетелей. Помогал закончить дело.
– Врешь!
– Хелли. Прошу тебя. Я не вру. Честно.
– Где она сейчас?
– Не знаю. Я даже не знаю, продолжает ли она работать в компании. Я не общаюсь оттуда ни с кем, только с Аланом, потому что он занимается моими делами.
– Ты врешь! Если вчера ты был в Атланте по делам фирмы, тебя должен был кто-то сопровождать. Так что либо ты не был в Атланте, либо ты все-таки общаешься с кем-то, кроме Алана. И ты прекрасно знаешь, где она сейчас!
– Я был в Атланте с ассистентом. Про нее он не упоминал, потому что вообще ничего не…
– Меня сейчас стошнит! – воскликнула Хелен и побежала в ванную.
Она едва не позволила ему погладить себя по волосам, но дурнота отступила, и Хелен оттолкнула мужа. В ее жестах было что-то театральное. Нет, она не играла, она говорила и делала все от чистого сердца. Но прежде у нее не возникало необходимости так всплескивать руками, произносить такие слова, и поэтому все это казалось ей чужим. Хелен изо всех сил пыталась сохранять спокойствие, понимая: если он уйдет от нее, чужим станет вообще все, вокруг нее будет истерическая пустота. Не зная, что делать, она тянула время.
– Я не понимаю… – повторяла она.
Джим стоял столбом, и она велела ему сесть.
– Только не рядом со мной. – И громче: – Не приближайся ко мне!
Она забилась в самый угол дивана. Ей хотелось оказаться от него как можно дальше. Она была словно паук, который съеживается при виде опасности.
– Господи… – прошептала она, чувствуя, что пустыня уже совсем близко. – Что я сделала не так?
Джим сидел на краешке кожаной оттоманки.
– Ничего, – проговорил он побелевшими губами.
– Неправда. Я наверняка допустила какую-то ошибку, о которой ты молчишь.
– Нет, нет, Хелли!
– Тогда попробуй объяснить мне, – попросила она спокойным голосом, обманывая и себя, и его.
Он отвел глаза и заговорил медленно, отдельными фразами. Якобы из-за поездки в Мэн, где ни он, ни Боб не смогли помочь Заку, он очень разозлился. Ярость бурлила в нем, как ржавая вода в трубе.
– Я не понимаю, – честно сказала Хелен.
