Миссис Дзержински винила в своих слезах сенную лихорадку («Каждый год все хуже и хуже!»). Мисс Линн опустилась на колени рядом с креслом-каталкой, но тут же поднялась и ушла, наскоро помахав рукой, к стоящей за деревьями машине. Кристофер Джой решительно стянул с головы панаму и весьма галантно поцеловал Алисе руку. Осборн вызвался помочь с уборкой и, удалившись на кухню и кинув пиджак на спинку стула, пытался принести пользу, подавая бумажные салфетки миссис Сэмсон, которая в голос рыдала, заворачивая оставшиеся сандвичи в пищевую пленку.
Уна откатила Алису в тень и, развязав шляпу, дала ей несколько минут подышать кислородом из баллона. Алек, вышедший в сад за последними тарелками, недолго постоял за деревьями, вглядываясь в эту сцену, как будто когда-нибудь его попросят припомнить все до мельчайшей детали. Осы, вьющиеся над крошками торта. Серебристые полосы на траве от колес кресла-каталки. Кошка, крадущаяся по одному ей ведомому коридору пространства. А в сердце картины — его мать, глаза закрыты над пластмассовой кислородной маской, веки серые, безжизненные, словно сдувшийся шарик. Жалел бы он ее больше, если бы она была ему чужой? Просто женщиной, чьего имени он не знал и кому не должен был ничего, кроме обычного сочувствия? Тогда, по крайней мере, он мог бы совладать со своими чувствами, не то что с этим клубком жалости и страха, с детским отвращением, которое было как оружие, которое он не знал, на кого направить — на себя или на нее. Так почему не уехать, как остальные гости? Сесть в машину — и уехать. Он уже делал так раньше, сбежав из ГУЛАГа в образе школы, где он преподавал (тридцать пять четырнадцатилетних подростков, некоторые совершенно бешеные); это была фуга длиной в неделю, из которой он помнил разве что звук в голове, похожий на урчание двигателя, и образ, удивительно красивый, в котором огни эспланады отражались на влажной прибрежной гальке, по которой он шел. Никто бы не удивился, случись это снова. Все словно ждали чего-то подобного.
— Кто здесь? — спросила Уна, прикрывая глаза от солнца ладонью.
— Это я, — ответил он. Потом подошел ближе и начал складывать тарелки стопкой. Она искоса взглянула на него, улыбнулась, и он увидел, что солнце рассыпало по ее лицу с десяток веснушек — на носу и на щеках, — и от этого она казалась моложе и как-то легкомысленнее.
Он поставил на стол плетеный поднос и быстро сгрузил на него посуду. Ему не хотелось мешать им — он считал, что сейчас их нужно оставить одних, — но, едва он направился к дому, Алиса открыла глаза, стянула с лица маску и выкрикнула что-то ему вслед, единственное сдавленное слово протеста, которое заставило его замереть на полпути.
— Мама?
Но, что бы она ни произнесла, повторять это она не собиралась. От напряжения у нее начался новый приступ удушья, и ей снова потребовался газ, кислород. Прошло несколько минут, прежде чем Алек понял, что слово это было «menteur» и что она назвала его лжецом.
В половине шестого Уна зашла в беседку, чтобы попрощаться. Она сказала, что Алиса вернулась в постель и сейчас отдыхает. Алек поблагодарил ее за то, что она пробыла у них так долго. Он решил, что после этого она уйдет (он не знал, что еще ей сказать), но она не ушла, а принялась разглядывать комнату, как будто никогда раньше в ней не была.
— Я и сама бы не прочь устроить себе норку, — сказала она. — Вроде вашей.
Она подошла к стулу, на котором он сидел, и, протянув руку через его плечо, открыла лежащую на столе рукопись.
— Забавно, — сказала она, переворачивая одну страницу за другой. — Для вас эти буквы имеют смысл, а для меня — никакого. Что здесь написано? Вот здесь?
Он повернулся на стуле и посмотрел туда, куда указывал ее палец.
— Здесь написано: «Кто из вас, здесь стоящих, способен повернуться спиной к брату? Оставить под землей отца? Бросить возлюбленного в аду?»
— Вам не нравится, что я на это смотрю… — сказала она, отступая назад.
Алек подтолкнул рукопись к краю стола.
— Просто это напоминает мне, как много я еще должен сделать. Вот и все.
— Вы все сделаете.
— Придется.
— Вы справитесь.
— Вы так добры к нам, — сказал он.
— Я не делаю ничего особенного.
— Неправда. — Он покачал головой. — Вы действительно очень добры.
— Это моя работа, — ответила она.
— Даже если так.
— Можно? — Она осторожно сняла с него очки. — Мне трудно с вами разговаривать, когда на вас эти стекла. В них вы похожи на наемного убийцу.
— Извините.
Он взял у нее очки и отцепил солнцезащитный экран. Уна прислонилась к побеленной стене, наблюдая за ним.
— Я знаю, вам всем сейчас тяжко приходится, — сказала она. — Люди иногда думают, что так будет длиться вечно. Всегда одно и то же. Но это неправда. — Она остановилась, словно для того, чтобы убедиться, что он ее понимает. — Они думают, что уже никогда не будут счастливы.
— Счастливы?
— Да, — сказала она, широко улыбнувшись. — Помните, что такое счастье?
— Я даже не знаю, что вы обо мне думаете, — сказал он.
— А вам как кажется, что я думаю?
Он покачал головой.
— Ну… — Она запнулась. — Мне кажется, вы — хороший человек.
— В самом деле?
— Вы хороший сын. Для вас это такая неожиданность?
— Возможно.
— Ну и зря.
— А вы — счастливы? — спросил он.
— Мой отец говорил, что счастье и горе — это две собаки, которые гоняются друг за другом. Если видишь одну, то и другая недалеко. На самом деле он не верил в счастье. Как во что-то, за чем гоняешься всю жизнь.
— Во что же он верил?
Она пожала плечами:
— В римского папу. Верил, что не нужно влезать в долги. Что нужно чистить каблуки туфель так же тщательно, как и носы. Наверное, он приберегал семейную мудрость для сыновей.
Она замолчала, глядя на него.
— Вы о чем-то задумались, — сказала она.
— Простите.
— Хотите, я попрошу Ларри дать ей сегодня лекарства?
— Мне это проще, — ответил он.
— Уверены?
— Уверен.
Он проводил ее до двери беседки. Ветерок, с теплым озоновым привкусом, напоенный запахами травы, земли, разметал кончики волос по ее щекам.
— Вы знаете, как меня найти, — сказала она. — Справитесь?
Когда она наконец ушла, он на секунду задержался в дверях, а потом бросился к столу и открыл «Oxygène» на последней странице («Удары молотков, стук металла о камень…»), где к картонному переплету клейкой лентой был прикреплен газетный «фунтик». Он поддел скотч ногтем, развернул капсулу и покатал ее по ладони. Услышал голос Эллы и, выглянув в окно, увидел, как она прошла мимо рука об руку с Кирсти. Они были в добрых тридцати футах от беседки и вряд ли что-нибудь видели. Да и что они могли увидеть? Скорее всего, теперь, когда спала жара, они собирались полить сад.
Он положил рукопись обратно на полку рядом со словарями и на секунду прислонился головой к корешкам книг, словно, прикоснувшись к ним, он обретал помощь. Утешение. Все встало на свои места. В руке он держал нить, которая проведет его через лабиринт, оставалось только крепче ее держать. Больше нет решений, которые нужно принимать или не принимать; кончилось ожидание кошмара. В мыслях его царили спокойствие и тишина, невероятное умиротворение. Он взглянул на Лазара, который смотрел на него из своего зимнего дня в Люксембургском саду. Понял бы он? Что никто не обязан всегда быть слабым. Однажды, подумал Алек, он во всем ему признается где-нибудь в парижском баре или лондонском отеле и посмотрит, как отнесется к его признанию этот человек, державший в руках автомат.
Входя в дом, он столкнулся с братом, который из него выходил.
— Видел Кирсти с Эллой?
— В конце сада, — ответил Алек.
Он обратил внимание, что Ларри надел свежую рубашку и нес в руке, спрятав за бедро, маленький букетик из цветов и трав — жимолость, лаванда, розмарин, — стебли которого были завернуты в кусок фольги. От него веяло раскаянием и чувствовалось, что он едва сдерживает волнение.
— Мы еще поговорим, — сказал он, широко улыбаясь, и они разошлись в разные стороны: один брат вышел наружу на свет террасы, другой вошел в дом, поднялся по лестнице и открыл дверь в комнату матери.
Что же еще оставалось делать? Вернувшись, Ласло обнаружил, что он прощен, понят, любим по-прежнему — Одиссей с налитыми кровью глазами, а соперников разгонять не нужно. О своих приключениях он поведал все, что можно было поведать, не подвергая риску ни слушателя, ни себя, и ответил на те несколько вопросов, что задал ему Курт. Ему даже подумалось, что он был бы рад упрекам. Такая щедрость, такое великодушие слегка его обескуражили. Заслужить такое доверие! Не слишком ли он легко отделался? Но, взяв лицо молодого человека в ладони и вглядевшись в него в поисках какой-нибудь задней мысли, невысказанного сомнения, он не нашел в его глазах ничего, кроме сияющей чистотой глубины, той части улыбки, за которую отвечает взгляд.
