В первую ночь после своего возвращения Ласло проспал тринадцать часов и, проснувшись, почувствовал, что его жизнь изменилась. Он казался себе другим человеком. Он сбросил старую кожу, обнаружив, что даже на пятьдесят девятом году жизни можно по-прежнему упруго отвечать на выпады судьбы.
На следующий вечер щербатая луна поднималась над городом, подчиняясь доносившимся до нее ритмам. Был праздник музыки, и все бары, все кафе, большие и маленькие — французские, бразильские, арабские, русские, вьетнамские, даже те безымянные забегаловки на боковых улочках, где вечер почитается удачным, если продано полдюжины стаканов мятного чая или бутылочек rouge[71], — вдруг закипели музыкой и танцами. Духовые оркестры, фламенко, напевающие вполголоса черноглазые певицы, все виды барабанов, какие только можно вообразить. Чтобы потанцевать, не нужно было никуда идти — достаточно найти свободное место на тротуаре и начать раскачиваться в такт. К десяти вечера многие улицы стали непроезжими, но никто не жаловался. Полицейские держались поодаль, припарковав машины там, где их не было видно, курили и дразнили своих собак. Словно праздновали конец войны, только неофициально, как будто каждый выиграл свою собственную войну, личную войну против личного врага, став — по крайней мере на одну ночь — победителем после долгой кампании.
Для Ласло, который вместе с Куртом продирался сквозь толпу на улице Оберкампф[72], оставалась лишь одна тревожащая его вещь, последний камушек в башмаке. Пока его не было, звонила Лоранс Уайли, сказала, что хочет его видеть, что он ей очень нужен, а потом, узнав, что он в отъезде, жутко разозлилась и совершенно вышла из себя. По возвращении он несколько раз пробовал дозвониться до нее, но смог поговорить только с автоответчиком, и звук ее голоса, выводящий «говорите-после-сигнала», показался ему до боли пронзительным. Было невыносимо видеть, как судьба ломает такую женщину, невыносимо, несправедливо, неправильно. В последнем сообщении, которое он оставил в этот день после обеда, он попросил дождаться его дома. Он к ним зайдет. Они откроют бутылку вина. Посидят, потом пойдут погулять. Будут делать все, что захочется.
В глубине души он надеялся поделиться с ними своей новой энергией, новой верой. Вновь обретенным мужеством! И если бы ему удалось вытащить их сегодня куда-нибудь, они наверняка бы принялись вытанцовывать вальс — они любили танцевать и были такой парой, что другие танцоры останавливались, чтобы ими полюбоваться, — а потом вспомнили бы шутки и легкость прежних дней, и их бедные израненные сердца отогрелись бы.
Дойдя до улицы Сен-Мор, они протиснулись сквозь ряды музыкантов маленького оркестра, игравшего сальсу, и пошли дальше — на улицу Дегерри, где несколько минут кряду барабанили в дверь квартиры Уайли. Ласло пожал плечами, но уже начинал волноваться. Куда, черт возьми, они могли подеваться?
— Давай зайдем в «Лё Робинэ», — предложил Курт. — Если они вышли выпить, то рано или поздно туда заглянут.
И они вернулись назад к музыке, к улицам, до сих пор хранящим дневное тепло, и проложили себе путь к находившемуся поблизости бульвару Менильмонтан, где затерявшийся среди закусочных и кондитерских «Лё Робинэ», сверкающий фонариками, словно объятый пламенем кораблик, служил сценой для еще одной импровизированной вечеринки. По правде говоря, его можно было назвать баром лишь с большой натяжкой: десяток столов, изогнутая comptoir[73] слева от двери, тесная, полная пара кухонька в заднем помещении, но, несомненно проигрывая в размере и удобстве, он выигрывал в качестве и, по всеобщему мнению (глашатаями которого были дотошные в таких вопросах гуляки и завсегдатаи баров Одиннадцатого округа), превосходил всех своих конкурентов.
— Ласло!
Его окликнула Анжела — la patronne[74], махая рукой со ступеньки рядом с прилавком, со своего капитанского мостика. Ласло пробрался к ней, и они поцеловались.
— Ты видела Лоранс? Или Франклина?
— Не видела уже целую неделю, — сказала она. И добавила: — Не ты один их ищешь.
Она указала в дальний конец бара. Вон тот господин — Как-там-его?
За столиком у кухонного окошечка правил бал Кароль, окруженный кучкой молодежи, юношей и девушек — почитателей культуры, которых разноликий шарм старого писателя притягивал, словно пламя свечи — мотыльков. На коленях у него сидела одна из официанток (девушек сплошь высокообразованных), но, приметив Ласло, он легонько столкнул ее, встал, разминая затекшие ноги, и сжал драматурга в объятиях.
— Ты изменился, — сказал он, слегка отклоняясь назад, чтобы получше рассмотреть друга.
— Даже в моем возрасте, — рассмеялся Ласло, — я все еще расту.
— В твоем возрасте, — передразнил его Кароль. — Мальчишка!
Он повернулся к сидящим за столом.
— Вот кто настоящий творец. Позвольте представить мэтра Ласло Лазара и его преданного спутника, герра Энгельбрехта.
Заказали еще море вина. Для Ласло освободили место на скамье, и он получил свою долю почитания, такого искреннего и душевного, что поневоле спросил себя, что же видела в нем эта молодежь, или ей казалось, что видит. Это кружило голову. Даже теперь, спустя столько лет, ему трудно было связать то, над чем он работал в тиши кабинета и что казалось ему таким личным, с приемом, какой ему оказывали в подобных случаях. Неужели он действительно был им интересен? Что он мог им дать? Но для серьезного разговора было слишком шумно, к тому же Анжела, женщина, формам которой Энгр, несомненно, отдал бы должное, подняла их на ноги.
— Вы что, разучились танцевать? — кричала она. — Или хотите заговорить друг друга до смерти?
И они пошли танцевать, пятьдесят человек или даже больше, сбившись в кучу в жаре и в дыму. Ласло оказался нос к носу, бедро к бедру с женщиной арабской внешности, настоящей красавицей с таким суровым выражением лица, что дух захватывало. Кароль раскачивался из стороны в сторону с царственной Анжелой, а у Курта, двигавшегося в своей очаровательной, мягко сексуальной манере, не было отбоя от партнеров обоего пола и самых разнообразных убеждений. Играли два аккордеониста — Ласло часто видел, как они играют в метро; дети Чаушеску или Хоксы, они коротали дни, перебегая из вагона в вагон, одним глазом всегда следя, не приближается ли полицейский патруль, а одним ухом — за криком «Газеты!». Они сыграли несколько вещей Пиаф — «Джонни», «Толпа», «Под небом Парижа», — а потом цыганскую музыку. Цыгане! Они знали, чего хочет публика, а в такой вечер любой музыкант мог растрогать толпу до слез или ввергнуть в неистовство. Это изматывало, но останавливаться никто не хотел. Зачем останавливаться, когда еще осталось пиво, и вино, и ром? Зачем останавливаться, если еще играет музыка?
В пять утра Анжела решила, что уже хватит. И, особенно не церемонясь, быстро очистила бар от публики, хотя некоторым любимчикам было позволено посидеть еще, выпить кофе и отдышаться. Ласло, Курт и Кароль ушли в числе последних, остался лишь безмятежно напившийся англичанин, который, судя по всему, жил в баре и, наверное, надеялся, что вечеринка вот-вот чудесным образом возобновится.
На улице трое друзей встали под деревьями пешеходной аллеи в центре бульвара и принялись глотать прохладный воздух, словно воду из-под крана. Ласло запрокинул голову, упиваясь зрелищем всплывавшей в небе огромной жемчужины утра.
— Зыбкое счастье? — спросил Кароль.
— Зыбкое счастье, — согласился Ласло, стирая текущие по щекам слезы и чувствуя себя донельзя глупо.
— Когда-то, — сказал Кароль, — я мог запросто обойтись без сна. «Белая ночь» была для меня обычным делом, но сейчас…
Они нехотя распрощались. Загрохотала, опускаясь, шторка витрины «Лё Робинэ». Курт с Ласло казались последними людьми в городе, кто еще не вернулся в свое жилище.
— Домой? — спросил Курт. И, видя, что Ласло заколебался, добавил: — Давай вернемся, перекусим, отдохнем, и часа через три-четыре позвоним им. Если они гуляли всю ночь, то вряд ли обрадуются, если мы их разбудим.
«Ситроен» — вожделенный фиолетово-серебристый «ДС23 Паллас» Ласло — стоял перед charcuterie[75] на бульваре Вольтера, Ласло сел за руль, и они поехали на юг, мимо Июльской колонны и через реку, где под мостами прятались последние синюшные ночные тени.
Дома они выпили свежеприготовленного кофе и вдоволь посмеялись, строя догадки — чем абсурднее, тем лучше, — как провели эту ночь Гарбары. Потом Ласло пошел в спальню, скинул одежду, надел банный халат (летом эту роль выполняла японская юката[76]) и направился под душ. Едва он успел хорошенько намылить голову, как в дверь заглянул Курт. Ласло вытряс из ушей пену и выключил воду.
— Что случилось?
