А Дейнека курил и бредил — всех возьму с собой в большой итальянский дом. И сестрицу с семейством. И мать, пусть даже ее хватит удар от шальных перемен. И сына возьмет, выкрадет — и возьмет.
И Инну, конечно… Как же без Инны. Кто же, как не она, все это выдумал. Всю эту счастливую лотерею. А новостей, к счастью, больше не было.
В тот год спускаться в подземку за полночь стало затеей гиблой. Нищие, калеки и прочая попрошайническая публика с наступлением позднего вечера имели гнусную привычку оккупировать вагоны и собирать дань с тех немногих робких опоздавших, что кляли себя за пренебрежение к негласному комендантскому часу. Но никто не смел перечить воспаленным рожам, и растерянные пассажиры аккуратно и опасливо клали в смердящие кепки весьма сочные купюры. Медный век, казалось, безвозвратно утрачен, как и смирные манеры побирушек, и ничтожно мало осталось храбрецов, рисковавших высыпать в требовательную ладонь жалкую мелочь. Атаманы могли и оскорбиться, а тогда не жди пощады. Отребье волокло «обидчиков» в свои бесчисленные лазейки, изрешетившие метро, а уж оттуда возвращались живыми покойниками. Несчастные таяли на глазах, и родня их замирала в смертельном ужасе, глядя на вернувшихся из преисподней. И вот что любопытно: ни один из пострадавших, подхвативших у подземной мрази неизвестный недуг, не был заразен. Люди гнили изнутри, медленно и жутко ссыхалось лицо, кожа истончалась и трескалась, натянутая на костяк, словно пленка на огуречный парник. Порой на теле высыпали влажные язвы, и больной, изводясь отвращением к себе, боялся прикасаться даже к домашней утвари, боялся мыться, боялся рукопожатий и ласковых рук. Но терзания были напрасны: в агонии сгорал только сам припозднившийся путник, не увлекая никого за собой… Впрочем, бывали и счастливые случаи, когда выжившие проводники в ад вели стражей порядка к месту экзекуции — дабы уничтожить тварей на месте преступления. Но никогда страдалец не находил ту лазейку, тот самый ход, что привел его в камеру пыток, хоть кричал и божился, тыча в невозмутимую гладь перегородки, что именно здесь зияла заклятая дыра. Стены как будто срастались и хранили враждебное молчание, покровительствуя взбесившимся крысам. Вскоре прекратилась и эта вялая охота, и нищенский оброк получил негласный статус. Время справедливости… Теперь попадавшиеся слыли психопатами или попросту манкирующими нормами приличия. «А, этот, — говорили об эксцентричном безумце, — он и в метро ночью сунется ради забавы, с такого станется…»
Рвань редко шаталась поодиночке, чаще — угрюмыми стайками человека по три, по четыре. Прославился, правда, один персонаж по прозвищу Вереск с громоздкой уродливой челюстью, выпирающей вперед, как набитый ящик комода. Глаза его, белесые и тусклые, тем не менее уверенно намечали будущую жертву. Очевидцы утверждали, будто Вереск не теребил всех подряд и не зыркал с просительным вожделением, как это делали прочие. Его гримаса, сродни маске предсмертного триумфа фанатиков сектантов, была предназначена только для одного, для избранного — и оказаться им мог любой, кого на сей раз приметил смрадный монстр. Вереск всегда был один. Он не слишком привередничал, но и не выказывал удовлетворения. Брал, что дают, но потом еще долго мерещился подающему в сумерках — на слепых лестницах, за гардинами, в пустынных кварталах, где гаражи да кошки. Он словно просил чего-то еще… Его ладонь с бугорками-обрубками вместо потерянных пальцев, задубевшая от потной грязи, ждала иного подаяния…
Д. не перебивал мэтра — ему было неудобно и жаль, но время ползло к дурному часу, а учительствующий старик, конечно, забыл о времени. Ему так редко удавалось наговориться. Д., мозгуя, как бы поделикатнее откланяться, уставился под стол, где неподвижным табуном выстроились банки-склянки. Одна из них, опрометчиво закупоренная крышкой, отливала серебром испарины, выступившей изнутри, и казалась наполненной металлическими блестками. «Ну да ладно, — встрепенулся наконец профессор, — заболтал я тебя. Дуй домой, а то поздненько. Гнусные нынче вещи творятся, как я слышал. Робингуды в метро шустрят, чтоб им пусто было. Перестрелять бы их всех, как собак бешеных. Хотя… уж если на роду что написано — никакая охрана не спасет, никакие строгости, никакой порядок».
У метро пританцовывала девочка на белых каблуках с рыжей собакой. Обе испуганные и злые, нехорошо покосившиеся в сторону Д. «Брехня, прорвемся», — неразумный, не поверил он им.
Платформа была пустынна и неукротимо светла стараниями ностальгических люстр, хранящих пыль десятилетий. Благоговейная мистическая дрожь охватила Д., когда он запрокинул голову и представил себя стариком, опалившим свое нутро о ход истории, стариком, чьи самые великие радости и провалы, и бросовые будни освещали эти ампирные люстры, величавые огоньки падшей империи. Впрочем, любимые фантазии сейчас не имели того волшебного вкуса, вполне понятная тревога замыливала глаз и в памяти замаячила невзрачная листовка, замеченная на входе. Все о том же: если в метро пусто — не рискуй шкурой, вылезай обратно и ночуй хоть в коробке из-под бананов, свернувшись зародышем, целее будешь. Бог высоко, он под землю не заглянет…
«Паникеры проклятые, — встряхнулся Д. — Бог, видите ли! Да он и на Землю не часто поглядывает, сие не аргумент, а призыв попрятаться в норы. Чем усерднее прячешься, тем азартнее тебя ищут!» Между тем станция и впрямь безмолвствовала. В вагон, если не в целый поезд, вошли только двое — Д. и задумчивый пьяный гражданин с сумкой через плечо и полным безразличием к окружающему. Он почти сразу погрузился в сновидения, мотая головой в такт ходу, изредка приоткрывая глаза и неловко втягивая сбежавшую слюнку. Так что, в сущности, Д. оказался один-одинешенек, когда в почти уже схлопнувшиеся двери протиснулся Вереск. Д. его узнал, как-никак фигура знаменитая. «Этого еще не хватало, вот непруха-то сказочная. Никогда не верил по-серьезному в этих тварей, и вот тебе на!» — залихорадило Д. Исход был ясен, и выбора не было. Вереск не тревожил спящих и немощных… Д. брезгливо впечатался в глубь сиденья. Он понял, что не собирается делиться своей мелочью. Из упрямства. Она ему и самому пригодится. А Вереск уже навис над ним уродливой глыбой, протягивая искалеченную пятерню.
В дурные сюрпризы веришь не сразу. Прячешься в медлительные сомнения, мол, проспись — и все пройдет, мол, привиделось с пьяных глаз, мол, усталость, нервы, радиация. Но Вереск, к сожалению, не собирался терять свои вполне реальные угловатые очертания даже после того, как Д. зажмурился в двадцатый раз. «Интересно, сколько он может так простоять?» — некстати подвернулся вопросец: в ответственный момент Д. любил поерничать, упасть «в обморок» на стартовом свистке под ноги судье, например… Внутренняя улыбка вспыхнула и погасла — надо было действовать. И немедленно! И это раздражало безмерно, ибо нарушало всякие приличествующие начинающему историку планы. Посозерцать, подремать под гулкий вой подземного ветра, ощутить себя ничем, тщедушным атомом, в котором, однако, взяв лупу, можно отыскать целую Вселенную. И все это милое безделье сорвалось из-за какого-то оборванца и из-за модного страха оказаться расчлененным в подземелье! Ладонь Вереска воняла прокисшим борщом, это было невыносимо. Голову Д. решил не поднимать — чтоб не учуять вонь изо рта, он вдруг вспомнил тот трагикомичный день давным-давно. Как он ехал с первой своей девушкой «вечерней лошадью» и в метро было так же безлюдно, как и теперь. К почтенному обывателю напротив нудно приставал его пьяный слюнявый приятель. Закончилась мизансцена сокрушительным ударом в рыло. Бедолага рухнул в проход между сиденьями, а обыватель смущенно поджал губы, видимо, колеблясь — поднимать дружка или пусть уж проспится до дома. Но юные сердца дрогнули, девушка ахнула, а Д. принялся укоризненно подбирать рухнувшего дядьку. Однако, на беду почуяв мощный перегар, исходивший даже от волос и из ушей низвергнутого тела, Д. оконфузился. В том смысле, что хило проблевался в углу. Девушка растерялась, не понимая, что происходит. А ничего особенного и не происходило. Так, мелкие гримаски жизни…
Д. сардонически ухмыльнулся и влепил Вереску в челюсть, брезгливо пожалев об отсутствии перчаток. Это оказалось очень легко, нищий послушно сгрохотал на пол и замер. Будто этого только и просил. Второй пассажир даже не проснулся. В общем, доехали без приключений.
Потом в экстренных новостях радовались трупу немощного злодея. Потом нищие в метро потихоньку начали редеть. Потом и вовсе сошли на нет. Общественность облегченно засопела.
Как-то раз Д. с профессором прогуливался в приятный вечерок. Профессор, как всегда, любопытствовал, разыгрывая полное незнание уличной жизни. «А это чего ж такое?» — заинтересовался старик полусодранной посеревшей листовочкой об опасностях метро. «Ну, разумеется, — прищурившись, оппонировал он воображаемому писаке. — Внизу нет Бога. Там просто Другой Бог. Ты, кстати, в курсе?» — «О чем это вы?» — «О том, что под землей правит Дух каменоломни. Древний дух. Так называемая Дева двуликая. Она предупреждает об опасности. Спереди — женщина, сзади — скелет. Интересное поверье, правда? Логика народная! Если есть «верхний бог», то существует и «нижний»… И кто-то ведь извел это отребье в подземке. Ты слышал?» — улыбнулся профессор всеми морщинками.
