После подобных неурядиц Слава прозвал будущую тещу «мадам». Это словцо обреталось в его сознании где-то рядом с Серебряным веком, Гражданской войной, публичными домами, сифилисом и прочей смутой… А еще масла в огонь подливал этот семейный любимец, суетливый спаниель. Инна непременно желала, чтоб собачка спала возле ее кровати, но псина была удивительно бодрым существом, и Дейнека никогда не видел ее в состоянии маломальского покоя. Он умолял Инну о том, чтобы хотя бы ночью животное обреталось возле Луизы, но Инна недоуменно протестовала. Дейнека отчего-то мялся и не хотел выдать своей тайны: ловкий пес однажды лизнул его в мягкое место в самый трепетный и ответственный момент. «Проворная тварь, — рассуждал Слава, теребя собаку за уши, — и затейница к тому же…» — «И тебя очень любит!» — умилялась Инна. «Но пусть она меня любит за дверью», — вкрадчиво молил Дейнека. Так они препирались, пока Слава не разозлился и не пообещал животину придушить.
В отместку в тот проклятый день Дейнека прослушал тираду о неоконченном романе со злополучным Марком. Который чуть не разбился насмерть в спокойную и ясную ночь, когда старомодный Дейнека сделал предложение, можно сказать, ангажировал девушку, похожую на страуса, прожить с ним долго-долго и, быть может, счастливо. А Инна все испортила, вкачав в вену шампанские пузырьки.
Слава все равно не верил Луизе. Совсем неинтересно верить в ужасы со слов мадам… В тот день Инна всего лишь пришла не вовремя, в полдвенадцатого ворвавшись робким звоночком. Ну и что здесь особенного? Просто помешала редчайшему занятию — выбиванию пыли из книг и вычитыванию любимых фразок откуда-нибудь из середины. Инне тут же стало неловко, а ее неловкость Дейнека недолюбливал. Она кусала губы, мягко обнимала сзади слабыми руками, задушенным голосом начинала что-нибудь о сне в руку и смущенно замолкала, как только Дейнека смирялся с дурацким разговорчиком. Ничего он не заметил в тот день; бросил незаладившуюся уборку, сбегал за красным вином и второпях сделал Инне предложение. Он поторопился, чтобы не узнать странную девушку получше, иначе было бы уже не до предложений.
Торта и цветов не было. Инна мялась. На столе золотилась баночка шпротов, куда Дейнека, волнуясь, стряхнул пепел. Он решил разглядеть невесту получше, но видел только маленькую грудь, подпрыгивающую, как у старшеклассницы на физкультуре. Инна смеялась, хотя смешного ничего не происходило. «Только не пой, ласточка, — издевался Слава и подливал масла в огонь. — Ты когда в консерваторский буфет устраивалась, у тебя слух не проверяли?.. А жаль…»
Несколькими часами раньше Инна и Марк тряслись на ухабистом шоссе по пути на чью-то дачу. Задумали легкий ужин, а точнее — красивое прощание. А может, и наоборот, Инна, решила остаться с Марком, теперь уже об этом не узнать. На середине дороги барышня чем-то оскорбилась, дала кавалеру по морде, вылезла из машины и отправилась обратно в город. То бишь под крылышко к тихому Славе. А Марк разбился. Сугубо реанимационно, не насмерть. Хотя чуть было не… Впрочем, до Инны долетела летальная паника, и тут случился почти Шекспир, вернее, строчка из районной хроники. Через два часа Инна вступила в греховную лигу самоубийц.
Католики таких не чтут. Даже — налагающих на себя подобные епитимьи. Полька по происхождению, Инна-младенец была крещена по настоянию костлявого мизантропического дедушки. Луиза — хоть это и невероятно — послушалась.
Дейнека грешил на сочиненную трагедию. Он не верил Луизе. После случившегося он блевал желчью и ревновал Инну к неизвестному М., все-таки не разбившемуся до конца. Далее — обрыв пленки…
Мадам Луиза за чашечкой зеленого чая держала ушки на макушке. Инна выкладывала матери свои девичьи приключения, как доброй подруге. Вначале Славу это забавляло. Но только вначале, когда Дейнека топтался у порога, готовясь представиться, мол, меня зовут Слава, попались мы с Инной друг другу на глаза, и вот результат… Подобные церемонии не сулили обычно ничего приятного, ибо чьи угодно старшие родственники вызывали изжогу, не умел Дейнека с ними правильно обращаться. Посему юбилеи и любые семейные торжества, и даже хлебание говяжьего бульона у мадам заставляли его превращаться в недоделанного Буратино, одним словом, сплошная одеревенелость, сухость во рту и навязчивое молчание. Мадам Луиза хотела было Славу растормошить, все ходила по тонкой грани между кокетством и идиотизмом — просила спеть, закатывала глаза от Доницетти и ждала от незнакомца актерских баек. Она, глупая, ждала шаляпинистости и карузистости, не зная, что Слава, в сущности, как был инженером в верблюжьем свитере, так им и остался. Но с Луизой было просто опасно молчать и в паузах скрести по блюдцу, а также не хвалить ее шарлотку. Слава сразу это не просек, а потом было уже поздно. Впавший в немилость с первого знакомства, он не видел смысла наверстывать упущенное.
Инна, не желавшая понимать, в чем дело, злилась на мать и на Славу одновременно. Она не видела причин для немых ссор, ибо всегда искала чего-то несуразно глубокого, будто осетра в домашнем аквариуме. А ненависть гнездилась в мелочах. Дейнека не усердствовал в объяснениях, он советовал смириться со всем происходящим между ним и Луизой. Водить дружбу с персонами второго плана необязательно, и незачем искать в неслученных собаках различия пород. А над наследственностью Слава голову не ломал. Его устраивало: есть Инна — и отлично, почему бы ей не быть на белом свете, такой вот долговязой, с кургузыми немодными сережками, в круглых очках, запакованной в белый трикотаж «лапшу». В этом платье она обнажала всю свою излишнюю худощавость, особенно руки — перетертые веревки в предплечьях… Дейнека в своем бесполом отрочестве таращился на упитанную мать. На пухлых товарок во дворе, на толстуху Венеру Милосскую в энциклопедии. Позже — на жену. Та не была ни толстой, ни худой. Серединчатой. Не то чтобы худых вокруг не было — не было близко, так получалось. Кожа на косточках едва не лопалась от напряжения, голая Инна напоминала морского ежа в презервативе. Она же считала это своим бесспорным достоинством и ни за что не согласилась бы потолстеть.
Какая ж ты, к чертям, буфетчица, ерничал Дейнека…
Другая строчка Инкиного характера, несомненно связанная непостижимым образом с ее худобой, называлась любопытством. Это подростковое любопытство, приводившее Дейнеку в сердитое недоумение, а в итоге обернувшееся наследством. С какой такой зубастой усмешки Провидения Инна потащила его тогда в чистенький костел с алебастровым Иисусом, демонстрирующим аккуратные красно-чернильные подтеки на ладонях… Именно в пустой вечер, когда не то что в храме, но и в булочной все симптомы конца эпохи и света налицо. Разумеется, Дейнека прятал свои истерики, а Инна, желая спасти затухающую прогулку, выдумывала все новые и новые далекие маршруты. Слава тем временем бредил жирным борщом и приличным фильмом не про любовь, но он молча нес свой крест или крестик на тот момент. Он ведь задумал жениться…
И не женился, потому что Инна угодила прямо в историю Жизели. В царство вилисов, невест, умерших до свадьбы. Даже если свадьбы не намечалось — все до тридцати лет невесты, и добро пожаловать в суверенную провинцию Царства мертвых. В тот день в храме лежал одинокий мертвец.
Дейнека с досады счел это дурным знаком. Инна всего лишь заострила взгляд и ринулась к гробу. В действительности она под медленные хлопки своих каблуков нерешительно двигалась куда-то в сторону, все больше удаляясь от Дейнеки. Но тому, желавшему удрать от могильного ветерка, казалось, что Инна едва ли не бежит к покойнику и стремительно сходит с ума. Их окружала окутанная ладаном и по-церковному скупая на жизнь тишина.
Церкви смерть только на руку. Что бы она делала без смерти, без этого бесспорного доказательства в пользу Господа. Смерть — великое торжество. А Инна, как выяснилось, в созвучье здешним правилам верила, что без молитвы не уходят. Что усопшему в радость любое внимание. Даже постороннее. Даже таких сомнительных посторонних, как они двое. Даже иноверцев и нехристей.
И еще Инна совсем забыла, что в одном из тысячи, а может, и из миллиона случаев неприлично везет. Не ей. Просто столько уж отпущено миру на лотерейные удачи. Или — на итальянских покойников, не имеющих наследников, но зато наживших до черта всего остального. Это уже сейчас Дейнека мучился неуютной галлюцинацией, будто «все было нарочно подстроено»… Чересчур уж невзначай эта барышня потащила Славу в костел и помолилась за душу преставившегося богача, и — самое подозрительное — записалась в какую-то церковно-приходскую книгу (Бог там этих католиков разберет). И зачем-то приплела еще Славу. Он пихал ее в бок, вяло борясь за истину: мол, я-то ни при чем. И вообще некрещеный, и бить челом тут не собираюсь, и хватит дурака валять, дедуле уже ничего не поможет. А более всего Дейнеку коробило канцелярское приложение к ритуалу, и он бы непременно выпихнул Инну отсюда, если б не боялся вторгнуться грубым жестом в здешний инородный покой. А Инна сопела и упорствовала… Она вообще обожала всякую писанину: без конца обводить любимые фильмы в программке на будущую неделю, перечитывать помутневшие новогодние открытки десятилетней давности, вычеркивать дурные дни в календаре. Написанному она верила охотней…
