— Я — Антон, — ответил парень. — Я здесь охранником работаю. А ты кто такой?
— А я здесь охранником, видимо, работал раньше. Хозяева дома?
— Лариса Владимировна, — сказал Антон. — Чего хочешь-то?
— Доложи, что Чехов приехал.
— Ладно, — флегматично сказал Антон и пошёл в дом. Через некоторое время он выглянул из двери: — Заходи…
Лариса и Кэтрин в прозрачных хитонах сидели в гостиной и пили шампанское.
— Что ты хочешь, мальчик? — сказала Лариса Владимировна.
— Деньги, которые вы мне дали, оказались фальшивыми.
— Я тебе ничего не давала, мальчик, — сказала Лариса Владимировна. — Ты меня с кем-то путаешь.
— Я ничего не путаю, — сказал Мишка. — Вы мне хотя бы зарплату выплатите, я у вас почти три месяца проработал.
— Я тебе ничего не должна, — Лариса выразительно посмотрела на Кэтрин. — Какой навязчивый молодой человек!
— Тварь!.. — Мишка рванулся вперед, но мощные руки Антона обхватили его как обруч. Антон выволок его во двор и несколько раз встряхнул.
— Ты не буянь. Милицию вызовут, запрут за хулиганство. Правды всё равно не добьёшься.
— Отпусти, — сказал Мишка. — Мне идти надо.
— Ты забудь сюда дорогу, — сказал Антон. — Целее будешь…
Мишка брёл по трассе, в сумерках сгущающегося ноябрьского вечера в бликах проезжавших автомобилей ему казалось, что полотно разбегается в разные стороны как рельсы в конце железнодорожного перрона.
Беда в России с этими литературными фамилиями. Так, во всяком случае, утверждал народный сказитель главного поронайского кабака «Меридиан» Дрюня Воробьев по кличке «Орэл». Говорят, Дрюня бросил пить. И ещё говорят, что он стал первым в Южно-Сахалинске стендапером. Говорят, смешно…
Другое я Серафимы Глухман
Сегодня Серафиме исполнилось тридцать. Она хотела, как всегда в торжественных случаях, сочинить непотребный стишок, но ничего кроме: сижу я сука на пляжу в одном, блядь, неглижу, на ум не пришло, тем более что Серафима где-то уже это слышала.
Проклятая Джомания. Серафима потянулась и посмотрела на будильник. Семь утра. Ёбанный насос, как говаривал герой великой войны маршал Конев, выходной день, а всё равно в семь утра проснулась. Хуесосия, лярваландия, бисова холера. Конскую золупу им на голову натянуть, вонючим лесбиянам. Эх, вдохнуть, просраться и сдохнуть среди фашистов-онанистов.
Серафима Глухман, единственная дочь папы проктолога и мамы сурдолога, имевших солидную медицинскую практику в Дюссельдорфе, к которым приезжали пациенты не только из Германии, которые с умилением музицировали зимними вечерами и всегда откликались на благотворительные акции общины, Серафима Глухман, педагог по образованию и старший редактор дамского поэтического журнала, материлась как последний сапожник, как ломовой извозчик, как торговка с хохляцкого базара, как портовая шлюха, у которой украли ночной заработок. Слава богу, не на людях.
Иносранщина! Серафима добила свою новую родину и пошла варить кофе. Родина, впрочем, была не такая уж новая. Ровно десять лет назад её родители, благодаря активному содействию еврейской общины, переехали на постоянное место жительства в Германию. Серафиму, пятикурсницу московского педа, выдернули из привычной жизни, погрузили в самолет вместе с самым дорогим домашним скарбом и вот она — земля, расчерченная по линеечке, мудовые парки, где белки скачут по пронумерованным деревьям с биркой на шее.
Первые несколько месяцев было, конечно, классно. Семья поселилась сначала в Мюнцере — не город, а сплошной шопинг-центр. И шмотки не китайское барахло, а исключительно фирма. Община выделила родителям достойную ссуду на то время, пока они пересдавали свои медицинские дипломы, Серафима с утра до вечера шаталась по магазинам, наконец-то упаковав свою несуразную фигуру так, что после пятой бутылки водки она могла показаться вполне симпатичной. Но где же вы в наше время найдёте мужчину, который после пятой бутылки будет в состоянии делать что-нибудь ещё, кроме поиска Ихтиандра?
Увы, Серафима была страшна как атомная смерть. Но ужасно было не это. Ужасно было то, что Серафима не испытывала никаких иллюзий на тот предмет, что строгая диета или услуги дорогих косметологов, брендовая одежда и дорогой парфюм и даже острый природный ум в состоянии исправить это незавидное положение. В человеке всё должно быть красиво: и тело, и душа, и одежда. Ну, спасибо, Вам, Антон Павлович, вы даже не догадываетесь, как удружили этой подсказкой мужичкам всего света. Не вышла рожей и фигурой, пизда настя, иди — гуляй лесом.
Одна пидоросня кругом. Серафима отхлебнула говённого кофе и закурила. Всё за здоровый образ жизни борются — кофе без кофеина, мясо без холестерина, но зато пиво жрут литрами и пердят как швайны, в автобусе не продохнешь. Вконец охуели, пачка паршивого «Житана» четыре евро стоит. Старина Хэм, был бы жив, ёбнул бы сейчас виски и пошел из пулемета бундестаг на части пилить. Серафима с нежностью посмотрела на литографию Хемингуэя, которую привезла из Москвы. Вот это был мужчина!
Институт пришлось заканчивать заочно, да и это, собственно, делалось уже по инерции. Её российский диплом преподавателя русского языка и литературы был в Германии на хер никому не нужен.
Серафима, любопытства ради, поездила на курсы искусствоведов в Ганновере, но, боже, какие же тупые там были лекции. Энди Уорхол главный художник человечества, Паоло Коэльо соответственно главный писатель, всем следует вести себя толерантно и политкорректно, и совсем скоро жиды перестанут пиздошить арабов и дружно запиликают на скрипочках, а все негры, переквалифицировавшиеся в афро-американцев, бодро побегут спасать сибирских слоников.
На этих курсах её однажды достали до печенок. Лекции исправно посещал один американский шибзик, ломано и непонятно для чего говоривший с ней по-русски. Он был немного похож на Вуди Аллена, чем поначалу снискал симпатию у Серафимы. Но как же обманчиво первое впечатление. Этот придурок, оказывается, писал научное сочинение о преемственности традиций Федора Михайловича Достоевского в постижении «загадочной русской души» в современном русском искусстве. «Надо же, — подумала Серафима. — Полгода, наверное, эту фразу заучивал».
— Хорошо, — сказала Серафима. — Преемственность есть. И традиция порой встречается. И некоторые даже помнят, кто такой Достоевский.
Шибзик стоял напротив неё и улыбался до боли знакомой улыбкой Евгения Петросяна. «Да! — подумала Серафима. — Дурак, вне всякого сомнения, явление наднациональное».
На следующий день она дала ему послушать песню «Агаты Кристи» «Четыре слова про любовь». Потом на всякий случай перевела: «Четыре слова о любви и я умру: я не люблю тебя, тебя я не люблю!»
Серафима смотрела в рыбьи глаза шибзика и думала о том, что этому пиплу, не представляющему жизнь без апельсинового сока на завтрак, стопудового гамбургера на обед и искренне верующего, что, в случае чего, команда Билла Гейтса, натянув на жопу звёздно-полосатые трусы, обязательно спасет мир лёгким нажатием компьютерных клавиш, никогда не понять всего трагизма вселенной человека, вместившегося в эти четыре банальных слова о любви: я не люблю тебя, тебя я не люблю!
— Вы знаете, Питер, — мягко сказала Серафима. — Я советую не мучиться с этой темой.
— Почему? — спросил шибзик. — Из-за того, что я плохо знаю русский?
— Дело не в этом, — сказала Серафима. — Просто один ваш соотечественник закрыл этот вопрос раз и навсегда.
— И кто же это? — недоверчиво спросил Питер и приготовил блокнот и ручку. — Подскажите, Серафима.
— Чарльз Буковски, — сказала она. — Своей бессмертной фразой: если бы у меня был новенький авто и клёвые тёлки, ебал я в рот все разговоры о социальной несправедливости.
Больше Серафима на эти курсы не приезжала. Тем не менее, ей уже исполнился двадцать один год, полное совершеннолетие, пора было устраиваться в жизни. Любимая мамочка Роза, легко превратившаяся в Дюссельдорфе из Михайловны в Моисеевну, всё чаще твердила, что их медицинскому кабинету позарез требуется администратор, хозяйственник, бухгалтер, дама на рецепшен, в общем, человек, который будет нести на своих плечах бремя немецкой бюрократии, и всё это, в порядке экономии, в одном лице. А в целях сохранности семейного бюджета лучшего человека, чем родная дочь, и представить невозможно. Фантастические идеи типа замужества не рассматривались.
Но только не это, думала Серафима. Она уже совершила в жизни катастрофическую ошибку, уехав с родителями в тихую, сытую, насквозь провонявшую мещанством Германию, поэтому представить дальнейшую жизнь среди склянок с мочой, клистирных трубок и причитаний несостоявшихся арийцев, было просто невыносимо. Сбежать из семьи позволил, как обычно, случай. Точнее, два события.
