— Долой тиранов! Да здравствует свобода!
Подумалось: только бы не опять в девяносто первый год!..
Огромный рыкающий автомобиль двигался по Садовому кольцу. Кое-где приходилось останавливаться, так много было людей. Если бы еще не палисады вдоль домов… Но вот свернули на Смоленскую улицу, и тут уж наш водила как следует наддал.
Распутин съежился на заднем сиденье, уткнулся носом в воротник и старался не смотреть по сторонам. Его приметная шевелюра была спрятана под картузом. Только шуба могла бы его выдать. Да что поделаешь, пришлось ее поменять на шинель чиновника, моего соседа по квартире. Благо путь наш лежал на Брянский вокзал и далее — в южные края, туда, где Григорий Ефимович то ли надеялся переждать время этой смуты, а то и вовсе — имел намерение отправиться куда-нибудь в Париж или Берлин и снова жить припеваючи, благодаря содействию российских банкиров и графинь, заранее перебравшихся в Европу.
Что поразило меня, так это отсутствие вокзальной суеты. Спокойствие и порядок, только военные патрули, да вот еще плакат, призывающий пожертвовать средства для помощи раненым на германском фронте. Сам-то Распутин ничему не удивился. Сбросив потертую шинель и форменный картуз, уверенным шагом, по-хозяйски направился к купейному вагону. Там его встретили двое топтунов, откуда-то снова появилась шуба… Накинув шубу, Распутин остановился на краю перрона, оглянулся, смачно сплюнул и полез в вагон. Я поспешил за ним. По счастью, на этот раз со мной уже не было набитого рукописями чемодана… Ни рукописей, ни наивных надежд добиться славы и успеха — даже это рас терял.
Но вот уже устроились на мягких диванах в отдельном, богато отделанном купе. Тут же появился проводник в белом накрахмаленном кителе, с салфеткой на руке, склонился в уважительном поклоне:
— Чего изволите, Григорий Ефимыч? Может быть, чайку?
— Два стакана давай! Ну и закуски под мадеру. Мадеру-то завезли? — метнул суровый взгляд на проводника Распутин.
— Как же, как же! Не извольте беспокоиться. Вот, полный шкафчик и закуска как положено. — Проводник услужливо распахнул дверцу и радостно осклабился.
— Давай ее сюда! Да не лезь ты со своим… — Распутин отстранил проводника и ловким движением откупорил бутылку.
— А не слыхали, Григорий Ефимыч, про прорыв Брусилова? Как там на фронте-то?
— Да хрен с ними, и с фронтом энтим, и с Брусиловым! Все равно впустую. Токи тыщи православных зря положат, а это грех. — И глянул свирепо на проводника: — Чего стоишь-то? Пшел вон, юродивый!
Проводника как ветром сдуло.
Ну вот, сидим мы, пьем. После того, что видел в городе, правду сказать, осталось лишь одно желание — напиться! Смутило только сообщение проводника… И снова где-то в дальнем уголке сознания возникла мысль: уж как-то странно все идет, словно бы шиворот-навыворот. Может, и прав был Моня Шустер? Может, и вправду перекинули меня из Парижа в тридцать первый год, ну а затем пошло… Дальше голова отказывалась понимать, да и можно ли все это осмыслить, если прямо на моих глазах огромное Колесо Истории вертелось вспять?
Тем временем первая бутылка опустела. Пришел черед второй…
— Хороший ты мужик, Михаил, — проговорил Распутин, опрокинув в рот стакан мадеры, — да только суеты в тебе много. Вот ты скажи, зависть мучает тебя? А ведь это тоже грех. Все хочешь возвыситься над людьми, чтобы разные там дамочки у ног твоих валялись… Да мне ли, грешному, этого не знать?
Честно говоря, занятый своими мыслями, я так и не смог сообразить, к чему это он и как ему ответить. Да и что тут говорить — было такое впечатление, что видит он меня насквозь, все знает про меня, даже то, о чем я сам не подозреваю.
— Ну, что голову повесил? — Распутин усмехнулся. — Ты, может, и ученее меня, и обходительнее с бабами, а ведь такой же, как и я. Жадный до этого дела, а коли получишь что, так еще поболе хочется. Разве не так?
— Может быть, и так…
— Ты на меня не серчай, — продолжал он, хлебнув еще мадеры. — Я хоть и битый, хоть и весь израненный, даже отравить меня пытались… И все равно… А потому что сила во мне есть! Вот ведь и каждый человек должен найти в себе такую силу. Силы-то, они разные, а главное, что крепость в человеке должна быть… Ну, как вот в этой мадере!
Распутин плеснул мне еще в стакан, но, глядя на то, как я поморщился, потому что уже изрядно перебрал, так сказал:
— Пить не хошь? А зря. Ежели в тебе силы не хватает, вино, оно будет в самый раз. Ну не хошь — как хошь. Ладно, тогда на, скушай расстегая. По моему заказу испекли, — и, взяв в руку пирог, попытался запихнуть его мне в рот.
Что-то в этой настойчивости меня насторожило. Уж не задумал ли…
— Ха! — засмеялся он, словно бы читая мои мысли. — Да ведь и я давеча тоже так подумал. Потому-то и заставил хлебопека самолично пробу снять. И вот гляжу, как откусил он, стал жевать. И до того мне стало жалко, вырвал у него изо рта пирог и сам сжевал. Очень уж мне эти расстегаи нравятся.
— Да мне вроде бы тоже, — промямлил я, откусывай кусочек пирога.
— Нет, что-то все-таки с тобой не так. — Распутин посмотрел в мои глаза и погрустнел. — Что квелый такой? Пей, милай, пей! Что, душа не принимает? Дак ты ее заставь! — Он стукнул могучим кулаком по столу, отчего у меня возникло подозрение, что вот напоят меня силой, а потом…
И опять словно бы читает мысли.
— Да ты не бойсь! Пишут обо мне всяко, а ты не верь… Людишки, они жадные, завистливые. Писаки никчемные, одним словом. — Распутин сплюнул прямо на пол и растер сапогом. — А вот спросил бы я писателев энтих, пошто, значит, пишете? Ты сам-то знашь?
— Ну как же. Если есть талант и появились интересные мысли…
— Эх, вижу, что и ты ничего не понимашь. Потому как не в таланте дело, а в потребности души. А душа, она, соколик, дело темное…
— Разве писательство — это тоже грех?
— Грех греху рознь, — задумчиво произнес Распутин. — А только и то надобно понять, что грех в жизни — это главное. Без греха этой самой жизни нет, потому как покаяния нет. А без раскаяния, знай, немощь тебя одолеет, и тогда уж точно от бесовских козней не отвертишься.
— Так что же? То, что я пишу, — это покаяние?
— В том-то и дело, что без раскаяния-то душу свою не поймешь. А не сумеешь в себе самом, грешном, разобраться, тогда чего ж берешься о других судить?
— Да я вот только пытаюсь их понять. Все что-то ищу, анализирую…
— Эх, милай, много больно головой живешь. Нешто словами все расскажешь? Сердцем надобно, чтобы душа сама писала…
Кутанин! Точно так же говорил Кутанин. Но только тот профессор, дипломированный психиатр, а здесь обыкновенный мужик. И надо же, все-то знает. Вот если бы и мне так… Да что ж, наверное, теперь не суждено. Вот если бы все начать сначала…
Распутин еще что-то говорил. Но я уже не слушал его. И вот, наконец, забылся тяжким сном.
Когда проснулся, была ночь. В окно светила полная луна, а поезд вроде бы стоял на какой-то станции. Распутина уже нет в купе — ни шубы, ни сапог, даже бутылки из-под мадеры куда-то испарились.
И тут я вспомнил! Вспомнил наш с Распутиным разговор. В сознании стали возникать слова, которые он настойчиво вбивал мне голову. Да, да! Покаяние и грех. То есть конечно же наоборот — сначала грех, а после покаяние. На что он намекал? Не мог же он знать всего, что произошло со мной.
Но вот сижу, смотрю в ночную мглу, вижу обезлюдевший перрон, тускло освещенный вход в здание вокзала чуть поодаль… Он-то конечно же не мог. Но я-то знаю…
Знаю, что была когда-то Тася, милая, наивная простушка Тася, не раз пытавшаяся меня спасти — от морфия, от тифа, от тоски, которая неудачника преследует всю жизнь. Может, оттого ее и бросил, что вот решил избавиться от несчастий, от невзгод? Может быть, уже не верил в наивные мечты, будто успех в жизни гарантирует родство с влиятельным семейством? Верил или же не верил, теперь уж это все равно, потому что все рухнуло внезапно, безвозвратно холодной осенью, в безумном, страшном октябре…
Что было потом? Люба? Та не в счет. Можно и так сказать — взыграла плоть. Да, пожалуй, еще ее фамилия — лестно было бы познакомиться с князьями. А впрочем, нет, фамилия тут ни при чем. Наверняка же было что-нибудь другое. Вот удивительно, стал постепенно забывать — помню только ее округлый зад и стройные ноги бывшей танцовщицы. Однако хочется понять: а почему же все-таки расстались?
Да-да, вспомнил! Потому что другую повстречал. Своими повадками чем-то напоминала мне графиню. Изящный профиль, стать благородная, привычки избалованной жены богатого вельможи. Все поучала, как надо жить, чтобы добиться известности и славы. Потом и вовсе прибрала к рукам. Нет, не хочу об этом вспоминать…
Если отбросить легкий флирт, мимолетные знакомства, встречи с начинающей актрисой, что еще? О чем еще не рассказал? Что попытался скрыть? И отчего постарался избавить свою память?..
