— А я тебя видел, — радостно возвестило оно, уставившись снизу вверх своими завораживающими очами. — Ты — черт!
— О! — сказал на это Меньшенин. — Я тоже вас видел, тоже встречал, уважаемый коллега, вы сидели в медном тазу на базаре в Киеве, вас продавали по порциям.
И сразу бросился бежать вместе со всеми и кричать, пробиваясь к Алине, но она, мелькнув в самой гуще раз и другой, куда-то пропала, — появилось несколько санитаров, разрезая стонущий и мечущийся клубок, они стали разделять больных на две половины по какому-то, только им ведомому признаку, и тогда Меньшенин, зажатый в самом дальнем углу между витриной с портретом Никиты Сергеевича Хрущева и материалами о его славной и большой жизни и деятельности на благо народа, его подвиге миротворца и декоративной решеткой с вьющимися до самого потолка растениями, затаился, заставил себя предельно сосредоточиться, — крики и ругань, какой-то свист, шумное дыхание, треск ломавшейся мебели, привычно повелительные окрики санитаров — все отступило, растаяло, открылась далекая синева, и в ней, вначале еле заметно, затем все сильнее и ярче накаляясь, проступила яркая точка, она стремительно увеличивалась и приближалась, все по пути очищая и освежая. И вот ободряющая волна накрыла его и пронеслась мимо, — в следующее мгновение он услышал:
— Завтра сюда привезут профессора Коротченко на обследование, намерены разблокировать ему память. Решетка на окне вашей палаты сегодня не заперта, легко раздвигается. Велено передать — в путь…
Беззвучно повторив последние слова, Меньшенин почувствовал легкое головокружение и прикрыл глаза; ему мучительно захотелось увидеть того, кто скрывался за густой зеленью декоративной решетки. Служитель, санитар или подобный ему самому неведомый путник, оказавшийся здесь с далекой и тайной целью?
Он чуть шевельнул кистью руки, взглянул в приоткрывшийся просвет — в дверях, ведущих во внутреннее хранилище книг, мелькнула чья-то узкая спина. И тихий покой охватил все вокруг, хотя шум, грохот и крики продолжались. Теперь кто-то хрипло звал маму, а второй зычным голосом возвещал, что он и есть истинный Иисус Христос, пришедший принести не мир, но меч разящий. Воздух от разгоряченных тел тяжелел и становился вязким, санитары надрывались, на самых буйных ловко и привычно набрасывались по несколько человек сразу, валили наземь, ловко уклоняясь от укусов и царапанья, натягивали смирительные балахоны с длинными рукавами и, скрутив, быстро уносили. И тогда Меньшенин, спасая заветное в себе, незаметно оказался в самой толчее, — вновь ощущая невыносимую плотность и жажду жизни, он сказал себе, что это вокруг кипит и бьется в берега самая настоящая полнокровная жизнь, что сумасшедшие не эти несчастные в своей безграничной свободе от всего условного, а те, находящиеся сейчас за стенами и стеклами, — наблюдая, анализируя, фиксируя малейшую аномалию и делая определенные выводы, они строят далекие и преступные планы, — только истинно сумасшедшие могли решиться перевернуть ось бытия и поменять ценности мира полюсами.
В ту же ночь под утро профессор Коротченко, спавший в своем кабинете, надо сказать, по взаимному с женой согласию и удовольствию из-за частого своего похрапывания, еще во сне почувствовал нечто мешающее и постороннее. Он открыл глаза и даже не удивился, увидев сидящего рядом в кресле Меньшенина, чисто выбритого, распространяющего запах дорогого одеколона. И только встретив пристальный, какой-то словно раздевающий взгляд, Климентий Яковлевич ощутил легкое беспокойство.
— Вот хорошо, Алексей Иванович, что вы здесь, — сказал он приветливо. — Я сам хотел искать встречи с вами для важного разговора. Мне кажется, именно вы можете разрешить мои сомнения…
Ранний гость — утро еще только разгоралось над Москвой, — молчал, и профессор, несколько конфузясь, предложил ему подождать в соседней комнате, пока он сам встанет и приведет себя в порядок.
— Не стоит, дорогой коллега, — спокойно отклонил предложение хозяина Меньшенин. — У меня нет времени, я всего на несколько минут. Что-то вы бледны, профессор, вам нездоровится? А ну-ка, ну-ка…
И тут незваный посетитель завладел, несмотря на слабое сопротивление хозяина, его рукой, стал щупать пульс сильными, горячими пальцами и глубокомысленно качать головой.
— Позвольте, позвольте, что это вы такое позволяете? — теперь уже по-настоящему возмутился профессор, пытаясь отнять свою руку, и не успел, — все в нем переменилось, краски вокруг стали ярче и словно спала какая-то угнетающая его в последние дни и закрывающая Божий мир пелена. Он до мельчайшей подробности вспомнил свой путь жизни чуть ли не от самого рождения, лицо его исказилось страданием и ужасом, и он опять попытался освободить руку и не смог даже шевельнуть ею — она оставалась недвижимой и бессильной. И голову он не в состоянии был оторвать от подушки, и лицо его вновь передернулось — теперь от ненависти; голос Меньшенина заставлял его физически страдать, он проклинал себя за слепоту, а ведь какая предоставлялась возможность нанести опережающий удар… хотя и здесь был наложен строжайший запрет, трупы были не нужны, требовались только живые мозги, и попробовал бы он ослушаться…
На глаза Климентия Яковлевича выдавило предательскую влагу; он окончательно затаился и затих, выжидая.
— У меня, профессор, к вам один вопрос, — послышался мучивший его голос, заставивший и самую глубину его существа содрогнуться, — раньше он никогда не слышал такого давящего, не оставляющего ни малейшей надежды, палаческого голоса. — Кто стоит у вас за спиной и кто вами движет, профессор? Скажите, и вам сразу станет легче, не мучайте себя, исход предрешен.
— Кем? — запротестовал Климентий Яковлевич. — Кем предрешен? Уж не вами ли? — Он хотел засмеяться, не смог, некрасиво оскалился и стал задыхаться, испуганно округлив глаза. — Убийца… палач… вы…
— Я жду, профессор, — оборвал его Меньшенин. — За все ваши тайные черные дела и преступления вас приговорила сама русская земля, и приговор не подлежит обжалованию. — Ваша игра подошла к концу, наберитесь мужества и успокойтесь.
И тогда Климентий Яковлевич окончательно и бесповоротно понял, скорее даже почувствовал приблизившийся вплотную рубеж небытия, — о нем раньше он никогда не разрешал себе думать, а если об этом приходилось с кем-либо говорить, то он вспоминал нечто ординарное и безликое, вроде того, что все там будем, и тотчас, едва успев отвернуться, забывал о своих словах. И вот, еще полный сил, желаний и планов, он должен был смириться и уйти, и причиной тому вот этот сидевший рядом в кресле московский недоносок, каким-то роковым образом вставший у него на пути… И тотчас душа его запротестовала и застонала, так не должно быть, нет, нет, раздался в нем подспудный задавленный крик, нет, это несправедливо, над ним ведь простирается защита могущественных сил, давно уже управляющих миром, планирующих войны и революции, меняющих любые правительства и режимы в любой части света… он одно время усомнился, и вот расплата… да нет, нет, просто какие-то галлюцинации, сон, бред, пожалуй, он еще не проснулся… Как здесь мог оказаться Меньшенин? Кто его впустил?
Попытавшись сесть и позвать жену, он сам не услышал своего голоса, и опять липкий холодный пот покрыл тело — от этого он передернулся.
— Я жду, — вновь услышал он отвратительно бесстрастный голос рядом и скосил глаза, пытаясь поймать взгляд своего палача.
— Послушайте, Меньшенин, — сказал он, собрав всю свою волю. — Я понимаю, вы очень много знаете, за вами, очевидно, большая и преступная стихия… Только напрасно стараетесь, эта страна приговорена высшими тайными силами, она погибнет, исчезнет, никто и ничто не сможет этому помешать… Идите к нам, вы умный и талантливый человек, получите в жизни мыслимое и немыслимое, познаете высшее наслаждение — неограниченную власть, возможность участвовать в конструировании модели нового миропорядка, вы даже сможете предложить миру своего Бога — все будет разрушено здесь, все выродится и вымрет — так решили высшие силы… Они никогда не отступят от своих планов, еще не было такого случая и никогда не будет… ну…
— Вы напрасно расточаете свое красноречие, профессор, — услышал Климентий Яковлевич пугающе ровный голос, только теперь в нем пробивалась насмешливая нотка. — Бабушка еще надвое сказала, здесь мы еще посмотрим. Я и сам мастер напустить в глаза туману… Я жду, профессор, вы не забыли?
— Мне что-то тяжко, — пожаловался Климентий Яковлевич.. — Освободите меня, никто ничего не узнает, клянусь вам. Ведь вас все равно вычислят и найдут, расплата будет ужасной. Подумайте о своем сыне, о жене — у вас такая прекрасная жизнь впереди, вы так молоды…
— Чепуха! — тяжело уронил Меньшенин. — Молодость пройдет, честь останется. Итак…
