Год назад я был Дэном из «Орбиты». Меня любили все. Теперь меня ненавидят. Для кого-то я – богат, для кого-то – отравил сына. И виноват в этом Вернер. Я всего лишь бросаю ему ответку.
Я не пойму, он что, колоться начал? Бля, только не Денис, только не он.
Заметно по его настроению. Сидит, словно не в своей тарелке. Взгляд ни на чем остановить не может. И сигареты, сигареты… Одна за другой.
Мы выезжаем на Краснодарку, чтобы через двадцать минут свернуть к таджикскому поселку.
Вернер всегда собирает нас в последнюю минуту. Этот прием нужно будет у него перенять.
Сегодня нас шестеро. Кроме меня, Дэна и Вернера еще Жига, Вадик Скелет и Леванчик, худой грузин, который сейчас устроился в заднем отделении салона и крутит в руках изящный ножик-раскладушку.
Я не рассказал Денису про Фокстрота, а жаль. Если он сегодня увидит его и вспылит, нам несдобровать. Это может привести к конфликту, который сейчас совсем не нужен.
Несколько дней назад я выработал план, как разберусь с Фоксом. Сначала проберусь к поселку через лес. Возьму с собой бинокль, жрачку, спальный мешок и оружие. Буду наблюдать за поселком. Пойму, где ночует Фокс. Ночью проберусь к нему и перережу на хер горло. Если Денис согласится, мы сделаем это вдвоем.
Но потом я отказался от этого плана. Хватит успокаивать себя детскими сказками про вылазки с биноклем и спальным мешком. Мне невыгодно это делать. Такой поступок поставит крест на будущем. Мне придется забыть о мести, пока я не стану достаточно сильным, чтобы занять место Вернера.
Мы приезжаем, и все уходят в чайхану, а меня оставляют на выходе как низшего в группе по иерархии. Я не обижаюсь.
Курю, хотя на самом деле не хочется. Я просто стою, пялюсь по сторонам и выпускаю дым, почти не затянувшись.
Фокстрот с двумя ведрами помоев выходит из задней двери чайханы и несет их к деревянному сортиру. На нем выцветший джинсовый комбинезон, резиновые сапоги и черная бейсболка. Если мир перевернется, так будут выглядеть сезонные русские рабочие на стройках столицы Таджикистана. Худой, глаза в пол, готовность на любую просьбу ответить угодливой улыбкой.
Фокстрот возвращается и, мелко кивая, выслушивает указания от вышедшей на порог забегаловки женщины. Она не таджичка, из местных, судя по вульгарно крашенным в солому волосам и обилию косметики – шлюха.
Фокстрот уходит в сарай, прихватив по дороге вилы.
Я докуриваю сигарету до фильтра и щелчком отшвыриваю в сторону.
Что мне мешает убить его здесь и сейчас?
Ничего. Так легко, весело и радостно вдруг становится, что даже дух захватывает, а внутри все сладко обмирает и проваливается. Как на американских горках, когда тележка с тобой, вцепившимся от страха и восторга в руль руками с побелевшими костяшками пальцев, замерев на мгновение на пике, вдруг обрушивается вниз. Хочется визжать от восторга.
Я захожу в сарай. Фокстрот возит граблями по полу.
Я вынимаю из-за пояса пистолет. «Магнум Дезерт Игл».
Меня передергивает от ощущения неадекватности происходящего.
Теперь я понимаю Пулю, который не смог ударить Гимора. Осознавать силу и не пользоваться ею. Я победил Фокстрота. Его победила жизнь. Я могу в него не стрелять. Пуля бы в него не стрельнул. Потому что милосердие – всегда начало жизни, а месть – всегда конец, какой бы благой она ни казалась.
Фокстрот поворачивается.
– Чего? – говорит он.
– Да так просто, – отвечаю я и поднимаю пистолет. Я хочу увидеть его страх. Насладиться им. Выпить через страх его душу.
– Братик, ты чего? Я тут не при делах, братик, в натуре, не при делах… – мычит Фокс, и я понимаю, как ему страшно, – это пробивается даже через его героиновый тремор.
– На колени, сука, падла, – цежу я, и Фокс послушно падает на колени, не сводя с меня щенячьего взгляда.
– Пулю помнишь? – говорю я, и голос мой начинает дрожать.
– Какую пулю, братик? – Его губы трясутся, и он сочится потом от желания угодить мне. – Какую пулю, братик?
– Пуля – друг мой. Я тебя сейчас казню за него.
Когда ты бежишь долго, очень долго, тебе начинает казаться, что кровь превратилась в щелок и печет изнутри, а по горлу словно провели наждаком, и каждый вздох обдирает без того горящие внутренности.
Вернер опирается на меня, и я уже не могу тащить его, мы оба заваливаемся и катимся вниз по склону. У меня нет сил встать, а Вернер поднимается, стоит на коленях, скорчившись, и воет от боли, прижимая раненую руку к животу, выплевывает на землю красный сгусток, плачет, воет:
– Сука… Блядь… Больно как… Пошли, Денис!..
Теперь он, раненый и истекающий кровью, тащит меня дальше. Я опять бегу. Не знаю, называется ли это вторым дыханием, но сейчас у меня ощущение, что бег – мое естественное состояние и в другом я никогда не жил.
– Туда! – кричит Вернер. – Туда, я знаю, где мы!
Это пляж. Работает только летом, обслуживая десяток детских лагерей в пригороде да наезжающих сюда городских, одуревших от жары и грязных пляжей в черте города. Перевернутые старые лодки, хлипкая лодочная станция. Пляж узкой полосой приткнулся к реке. От дороги его отделяет лес.
Когда Игорь доходит до пляжа, силы покидают его. Словно бы истончился и порвался нерв, на котором Игорь бежал последний час. Бежал, хотя не должен был – с простреленным плечом, бедром и оцарапанной пулей рукой.
Я подхватываю его под руку и втаскиваю в станционный сарай.
– Нам… пиздец теперь…
– Игорь, не говори, тебе не надо сейчас.
– После того… что в поселке… нас в розыск всех, завтра же… Ой, сука!!! – воет Игорь и плачет от боли, хватаясь за раненое плечо. – Больно как, больно…
Я рву его сорочку и перетягиваю плечо, мастеря что-то вроде повязки.
Два часа назад, после паники, поднявшейся вслед за неожиданными выстрелами на заднем дворе, воздух с обеих сторон ощетинился стволами, загудел от напряжения, и в тот миг, когда еще была возможность повернуть назад, кто-то принял неверное решение и нажал на курок. Началась стрельба. Я помню Жигу, лежащего в пыли во дворе, – его тело валялось на линии огня, об него спотыкались пули с той и с другой стороны. Уже мертвый Жига продолжал дергаться.
С началом перестрелки я выбежал во двор. Игорь, отстреливаясь, бежал следом. Он толкнул меня на землю и упал сверху, прикрыв собой. Вжав голову в землю, целуясь с пылью, я слышал, как громко бухает над моим ухом вернеровский пистолет. Потом Игорь дернулся, вскрикнул, и его теплая кровь полилась мне на шею. Я думал, его убили, но он был ранен в плечо.
Потом он втащил меня в машину и резко тронул с места. Я лежал на полу, а сверху на меня сыпалась стеклянная крошка от выбитого выстрелами заднего стекла.
Мы отъехали от поселка на несколько километров, и Вернер сказал, что нужно бросить машину. Нас уже наверняка ищут. Скоро в воздух поднимут вертолеты и нас выкупят. Лучшее, что мы можем сделать, – укрыть машину и скрыться на своих двоих. Мы загнали «Кэдди» в лес и забросали ветками. Это не лучший выход, но сверху ее не увидят, а прочесывать лес догадаются к вечеру.
И мы побежали.
А теперь Игорь привалился к деревянной стене, и я пытаюсь перевязать его.
– Денис… – сипит Вернер, – Денис…
– Что?
– Если со мной случится что-то… Тайка на тебе…
– Ерунды не говори.
– Обещай мне.
И я обещаю. Он держит мою руку в окровавленной своей, я ощущаю его дрожь и понимаю, что за год нашего знакомства мы проделали огромный путь, и лежащий сейчас передо мной дрожащий, кашляющий, окровавленный человек – мой самый близкий друг в этом мире, мой отец и товарищ.
– Придешь… в город… возьми тайники и лекарства. Буду ждать. Иди, – хрипит Вернер.
Я поднимаюсь по усаженному редкими деревьями склону. Подняв с земли несколько мокрых листьев, я отираю руки от крови Игоря. Отойдя на приличное расстояние, я извлекаю из кармана мобильный и активирую его.
Дудайтис приезжает через полчаса. Он гнал машину, иначе бы не успел так скоро. Он один.
– Где? – только и спрашивает он.
Я машу рукой в сторону станции.
– Он ранен! – кричу я майору вслед, но он не слышит.
В октябре темнеет рано. Солнца не видно, темнота вокруг густеет, сражаясь с белесым вечерним туманом.
На большом камне у дороги сидит молодой парень в темном пальто с разорванным рукавом. Парень засунул руки в карманы и поднял воротник пальто, спасаясь от заморозка. Это не помогает, парня бьет мелкая дрожь. Трясущимися руками парень достает из кармана пачку сигарет, щелкает зажигалкой и глубоко затягивается. Сразу закашливается. Кашель утробный, такой бывает или у курильщиков с тридцатилетним стажем, или после мощного перекура, например, когда выкуриваешь десять сигарет кряду. Парень морщится, смаргивает влагу со слезящихся глаз, но тут же затягивается снова, глотая дым скорее «на характер», чем для удовольствия.
