— Вот видите, Гарри, я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
— В самом деле, дорогая. В том-то и загвоздка. Вы всех нас потопите и себя в первую очередь.
Как все, кто воображает себя эдаким коварным Макиавелли, я подвержена приступам безнадежного уныния. Я-то надеялась, что он горячо одобрит мои действия. И этот безжалостный отзыв до того прибил меня, что я просто потеряла дар речи. Снова настал его черед взять дело в свои руки. Так как он это понимал, то есть с долгими витиеватыми экскурсами. Начал он, как ни странно, с Вьетнама:
— Известно ли вам, что писали негры-солдаты на своих касках, уходя на разведку в рисовые поля? Четыре буквы: «Н.Н.Н.Н.» Они означали: «Я, Непокорный, принужден Никчемными правителями вести эту Несправедливую войну ради выгоды Неблагодарных». Именно это мне хочется добавить к своей подписи — «Гарри Н.Н.Н.Н.»: «Я, Невольник Неблагодарных, принужден вести Непрерывную борьбу против их идиотского Недомыслия».
Суть его речи сводилась к тому, что мои выступления наделают много шума, но не будут иметь никакого веса. Что я собираюсь доказывать? Что Дармон изменял жене, что он делал циничные заявления, что он согласился принимать роскошные подарки, что он дал зеленую улицу, под «крышей» государства кампании по раскрутке во Франции некоего медицинского патента, сулящего миллиардные прибыли? Ах, скажите какие страсти! Да его адвокаты камня на камне не оставят от этих клеветнических обвинений. Нет, тут не хватает самого главного. Чего же? На этот весьма театральный вопрос он ответил театральным же шепотом, почти мне на ухо, перегнувшись через стол:
— Нужно смертельное оружие, вот что! Все, что вы о нем пишете, жалкая лирика, а вам необходимо доказать, что он получал взятки.
— Этим доказательством располагает следствие. У Лекорра имеются копии всех его счетов. Он выяснит, какие наличные суммы поступали к Дармону в бытность его министром. А я предоставлю контекст. Вдвоем мы сможем его уничтожить.
— И не надейтесь. Первое: правосудие поступит с результатами расследования так, как сочтет нужным. Второе: следствию известны только его французские счета. Поверьте мне, он выйдет сухим из воды.
Стало быть, зря я суетилась, и вот теперь Гарри отсылал меня обратно в школу: играй, мол, деточка, в классики и брось все эти сплетни, все равно ты ни на что не годишься. Каждое его слово разило наповал, не оставляя и следа от моих воинственных намерений. Все, что он говорил, было преисполнено вульгарного здравого смысла. Я увидела на его губах усмешку, ясно говорившую: уж я-то знаю, с какого конца взяться за дело. Мне безумно хотелось расцарапать ему физиономию, но я не могла доставить ему такого удовольствия, заранее предвидя, что он скажет: цыц, поганка, чем пускать в ход когти, ты лучше докажи свою правоту. Поэтому я сдержалась и решила: пусть болтает дальше. Увы, теперь, когда он разбил меня в пух и прах, его энтузиазм угас. И мы пустились в плавание по Индии. Карри с бараниной, которое он заказал для меня, послужило ему предлогом для рассказа об империи Великих Моголов. Его любимый правитель звался Шах-Джаханом, это был современник Мазарини. При нем построили Тадж-Махал, Дворец раджей в Дели и Жемчужную мечеть в Агре. Он был женат на раджпутской принцессе и примирил мусульман с индусами. В ту эпоху когда по всей Европе бушевали религиозные войны, он подавал у себя в Индии наглядный пример веротерпимости…
Я излагаю все это вкратце, да еще, наверное, многое путаю, поскольку он ухитрялся говорить о десяти правителях разом. Мы еще не разделались с сералем Великого хана, когда нам подали мятный чай. Прошел уже целый час, а я все еще не знала, как мне расправиться с Александром. Можно было бы, конечно, поторопить Гарри, стоило только слово сказать, но я не осмеливалась его вымолвить. Пускай наша дружба была взаимной, как и наша симпатия, но слишком уж мы были неравны. Гарри был для меня священной коровой. В его присутствии я превращалась в девочку-отличницу, которую мучит страх уронить себя в глазах учителя. А впрочем, я знала о нем и другое: он никогда не упускал свою добычу. Так и на сей раз. Когда на стол поставили бутылку коньяка, он налил себе, согрел бокал в ладонях и, упершись в него взглядом, точно в хрустальный шар, озвучил свое прорицание насчет запрограммированной гибели Александра:
— Запомните одно: сейчас он затаился в своей норе. Нужно вытащить его оттуда хоть зубами. Вот чем полезны снимки во «Флэш»: он будет вынужден отреагировать. Впрочем, вы его хорошо знаете: он уже действует, он согласился дать интервью в «Экспрессе». Послезавтра его фотография будет красоваться на первой странице. Я его знаю: он навешает им лапшу на уши, но всякий раз, как вы заставите его объясняться, ему придется хоть чем-то жертвовать ради своей защиты. И при этом всякий раз приводить все новые и новые аргументы, подробности, анекдоты, которые в конечном счете обернутся против него. Уж вы положитесь на журналистов: они сумеют выдернуть нужные ниточки из клубка, который он им предъявит. А мы, если понадобится, им подсобим. Вы уже доказали своими снимками, что он был вашим любовником, теперь доказывайте, что делали ему подарки, опубликуйте фотографии рисунков Ватто, которые «Пуату» преподнесла вам для него… Отравляйте ему жизнь и после каждой щепотки яда маринуйте его по нескольку недель в ожидании следующей атаки. Времени у нас предостаточно. Друзья начнут бросать его один за другим, а враги мало-помалу осмелеют и будут хватать за пятки. И когда бомба взорвется, у него уже не останется ни одного аргумента в свою защиту…
В том, что Александр станет оправдываться, лишь когда его припрут к стенке, я и сама была уверена. Он много раз объяснял мне, что судьба забывает о тех, кто ее не дразнит понапрасну. Но мне была необходима эта пресловутая «бомба», а где она? Поскольку я не принадлежу к разряду несгибаемых героев, я задала этот вопрос напрямую. Гарри только того и ждал: ему не терпелось лишний раз напомнить мне, что это он командует парадом. С довольным видом он подал кому-то знак, и десять секунд спустя перед нами возник красавец Раджив, его бывший дворецкий, все такой же обольстительный, но теперь — вот чудо-то! — улыбающийся.
Это кто ж его так изменил? Никогда не угадаете: я сама. Слухи о моей правозащитной деятельности в пользу индийцев во Флери долетели до «Калькутта Шик». Едва усевшись, Раджив подозвал одну из официанток, и я узнала в ней Деви, заключенную, для которой в числе прочих писала письма и прошения. Мы пылко обнялись и, не желая предаваться печальным воспоминаниям, сразу заговорили о Беа. Странная получилась беседа — и до того веселая, что обоим мужчинам, наверное, трудно было поверить в драматизм нашего пребывания за решеткой. Исправленное и приукрашенное временем (и стыдливостью), оно превратилось в спартанские каникулы под предводительством гваделупской королевы из сказок и легенд. Мы смеялись без умолку. Наконец Гарри это надоело.
— Ну ладно, повеселились, и хватит. Не пытайтесь меня уверить, что в тюрьме хорошо, я все равно не хочу сидеть в Санте. И, чтобы исключить такой риск, дам вам средство засадить туда вашего Александра. А поскольку правительство никогда на это не решится, мне тоже ничего не грозит…
Раджив сидел и помалкивал, но, видя, что речь зашла о серьезных вещах, отослал Деви к ее подносам одним взмахом ресниц. Едва она удалилась, он вынул из кармана конверт и протянул мне. В нем лежал снимок. Вот оно, смертельное оружие! Я просто онемела от изумления. Гарри тут же расставил все точки над «i»:
— У меня есть копия — не здесь, далеко, надежно спрятанная вместе с другими, сделанными в тот же день. А эту Раджив отдаст вам, только когда она понадобится, не раньше. Я не хочу, чтобы у вас ее украли или «реквизировали»…
Для этого мне следовало просто позвонить сюда, в ресторан. Раджив был здесь управляющим, но персонал состоял на службе у Гарри. Утренняя туристка-индианка сидела в гардеробе, другие могли передать письмо, организовать слежку, сделать снимки, набить морду кому следует, да мало ли что еще. В общем, Гарри держал тут небольшую бандитскую шайку. Похоже, он принимал себя за Вотрена[98]. И был прав: вылитый Вотрен! Он откровенно предупредил меня:
— Естественно, вы ничего не знаете об этой организации. И никому не скажете о ней ни слова. Ни одной живой душе. Даже вашему мужу. Даже вашей дорогой матушке…
Я кивнула. Что делать, другого выхода у меня не было. Я позволила себе лишь одно мелкое проявление независимости: отказалась от его шофера и вернулась домой пешком. Я шла и упивалась мечтами. Париж снова принадлежал мне. И месть Кергантелеков не заставит себя долго ждать.
Вернувшись в Париж, я первым делом перевезла все вещи Фабриса на площадь Дофины. Это я называла «Ни пяди земли врагу!» Я не собиралась покидать мою любимую квартиру, которую следователь Лекорр попытался сделать непригодной для житья. Он залепил своими этикетками каждую безделушку, каждую картину, каждый предмет обстановки. Мне чудилось, будто я живу на блошином рынке, но содрать эти печати я не могла — мне пришлось бы отвечать за это перед законом. Я оставила в квартире ту мебель, на которой эти самоклеющиеся бумажонки можно было как-то замаскировать, остальное спустила в подвал, а кое-что прикупила заново. Теперь интерьер квартиры создавал впечатление большого пустого пространства — точно такой же простор царил в жилых домах XVII века. Беспорядочная куча пожитков моего дорогого супруга внесла теплую, интимную нотку в этот торжественный вакуум. У Фабриса просто талант всюду располагаться привольно, как река в весеннем паводке. Он играет в гольф раза три в год, а на теннис ходит только во время международных турниров с участием Франции, но его спортивные сумки, как, впрочем, и все остальное — рюкзаки, буклеты нашего агентства, газеты, — валяются на полу по всей квартире… Я уж не говорю о его книгах и дисках. И о телевизоре, который он не выключает ни днем, ни ночью. И о музыке, которую он слушает круглые сутки, на полной громкости. Началась новая эра: выходя по утрам из спальни, я уже не испытывала чувства, будто попала в музей. И это мне очень даже нравилось. Я не люблю давить на других и не беру на себя непосильные задачи: я давно уже отказалась от мысли приучить Фабриса к порядку, это так же безнадежно, как поджарить ком снега. И потом, с какой стати я буду менять его нрав, когда он всюду приносит с собой радость. И я снова прониклась его обаянием — прониклась до такой степени, что даже больше не изменяла ему. Впрочем, я бы и не смогла, при всем желании. Мне пришлось распрощаться с Роменом, его единственным соперником.
