Выкинь это из головы, старается осадить себя Фред, все кончено. Послезавтра он улетает из Лондона и, наверное, больше не увидит Розмари Рэдли. А еще, как понял он сегодня утром, когда убирал в шкафу, ему никогда не увидеть ни своего свитера, ни голубой рубашки, ни оксфордской антологии поэзии восемнадцатого века, ни запасной бритвы и зубной щетки. Все это он оставил у Розмари перед злополучной вечеринкой.
Однако Розмари не выходит у него из головы. На нее можно злиться, но забыть ее нельзя. За последние две недели он несколько раз, вопреки рассудку, изобретал неубедительный предлог — забрать свитер, рубашку или что-нибудь еще — и набирал номер Розмари. Обычно трубку никто не брал, только однажды к телефону подошла миссис Харрис, рявкнула: «Нет дома!» — и швырнула трубку. Фред пытался найти Розмари через телефонистку, но всякий раз слащавый женский голосок сообщал ему, что «леди Розмари нет в городе». По снисходительным ноткам в этом голосе Фред в конце концов догадался, что его обладательница знает о нем все и что, как только он повесит трубку, захихикает и скажет подругам: «Угадайте, кто опять звонил леди Р.? Вот дуралей! Когда он поумнеет, интересно?» Фред всякий раз представлялся, но Розмари так и не перезвонила.
А если попросить передать, что он в Америку не едет? Перезвонит она тогда или нет? Не исключено, думает Фред. Возможно, этого-то она и дожидается. Или не дожидается. Фреду приходит в голову, что история их любви в чем-то повторяет историю отношений Англии с Америкой. Может быть, Розмари его и любит, но мыслит как колонизатор: готова ради него на все, но дать ему свободу — нет уж, увольте! И стоило ему потребовать свободы, как началась война.
Отчасти для того, чтобы не звонить больше Розмари и не оставлять эти жалкие послания, Фред только что отключил телефон. Деньги тоже поберечь не грех, тем более что домой он едет без гроша, наделав долгов по обе стороны океана.
Разбирая груду писем от родных и друзей, Фред большую часть отправляет в мусорную корзину. Находит открытку из Буффало, от Роберто Франка, с репродукцией картины Джошуа Рейнолдса из галереи Олбрайт-Нокс. «Купидон-факельщик», 1774 год, любимая эпоха Фреда, за что ее и выбрал Роберто. Фред рассматривает репродукцию пристальнее.
На портрете, судя по всему, один из тех сорванцов, что за небольшую плату водили путешественников по ночным лондонским улицам восемнадцатого века, освещая им путь. Этот Купидон — далеко не пухлый смеющийся голенький младенец, он худощав, одет в сильно потрепанный наряд того времени, и лет ему на вид девять-десять. Он хорош собой, чем-то напоминает Фреда в детстве, но с первого взгляда видно, что он дитя тьмы. За спиной у него черные крылышки, как у летучей мыши, а в руке — высокий тлеющий факел, явно фаллический символ; от факела в воздух поднимается язык пламени и грязно-серый дымок. Между тем Купидон смотрит не на факел, а куда-то влево, и лицо у него задумчивое, скорбное — похоже, раскаивается, что стольким людям принес несчастье. За спиной у него лондонская улица, вдали — нелепая парочка: высокий и тощий как жердь мужчина и безобразно толстая женщина.
Вот он, думает Фред, тот мрачный божок, что опалил и меня. Ожог все еще дымится. Я ранен дважды — опален любовью к двум прекрасным, жестоким, невыносимым женщинам, забыть которых невозможно. Безответно любить одну женщину — уже несчастье, а сразу двоих и вовсе нелепость. Да уж, Роберто нахохотался бы всласть!
Не раскисай, уговаривает себя Фред. Брось о них думать. Собирай чемоданы. Он рывком выдвигает верхний ящик письменного стола, забитый всяким хламом, тот опрокидывается, и все содержимое — карандаши, скрепки, старые схемы автобусных маршрутов, туристические брошюры — вываливается на пол. Вместе с лавиной мелкого мусора на пол падает и что-то тяжелое, металлическое. Фред наклоняется — ключи от дома Розмари в Челси! А он-то думал, что давным-давно потерял их.
В доме сейчас, наверное, никого. Можно пойти туда сегодня же и заполучить вещи назад. Жаль, если пропадут — особенно антология и свитер. Розмари никогда не узнает, а если и узнает — жалеть не станет. Библиотека у нее большая и всегда в беспорядке, а в платяном шкафу, которого не касалась рука миссис Харрис, вечно все вверх дном. Что ж, надо идти. Фред задвигает ящик, содержимое отправляет в мусорную корзину и выходит на улицу. На Ноттинг-Хилл-Гейт, чтобы скорее добраться, спускается в метро.
Но в тряском вагоне, который едет по Кольцевой линии в Южный Кенсингтон, шум колес уже звучит для Фреда предостережением. А вдруг у Розмари гости? Или она сменила замок? А вдруг увидят соседи и вызовут полицию? «ПРОФЕССОР ИЗ АМЕРИКИ ПЫТАЛСЯ ОГРАБИТЬ ДОМ ЗВЕЗДЫ В ЧЕЛСИ».
Фред в нерешительности стоит на станции метро «Южный Кенсингтон», но тут замечает указатель «К музеям» и вспоминает, что за пять месяцев в Лондоне так и не зашел в Музей Виктории и Альберта и не увидел знаменитое собрание мебели и предметов быта восемнадцатого века. Пожалуй, самое время пойти. Заодно и подумает. Если не получится увидеть Розмари, хотя бы время будет потрачено не зря.
Через пять минут из теплого, солнечного города Фред попадает в прохладные, гулкие залы и коридоры Музея Виктории и Альберта. Там почти ни души — по-видимому, оттого, что день выдался на удивление погожий. Тысячи предметов искусства пылятся без дела в полумраке, и лишь иногда сквозь узкое готическое окно пробивается косой неяркий солнечный луч и выхватывает из темноты резной средневековый сундук или серебряный чайник эпохи короля Георга. Но в душе Фреда — ни единого проблеска света, там холодно и сумрачно, как и прежде. Со всех сторон его окружают прекрасные, совершенные творения, лучшие из лучших, но ничто не трогает его сердца. В просторных залах он видит не сокровища, не роскошь, не живую историю. На его взгляд, они вычурны, безвкусны, набиты дорогой рухлядью. Как сказали бы Розмари и ее друзья, к Англии он охладел. Особенно тягостным кажется ему Лондон, где некуда деваться от памятников старины. Город населен призраками, отягощен грузом прошлого, как сам Фред — историей любви к Розмари и ее собственным прошлым.
В эти последние лондонские недели Фред был точно так же одинок и отрезан от мира, как и в первый месяц. Он не говорил по-настоящему ни с одним англичанином — разве что спрашивал дорогу, не видел никого из тех людей, с кем познакомила его Розмари. Точнее, никого из них не видел воочию. На телевидении и в газетах они повсюду: вещают об анатомии человека и о международном праве; играют в фильмах и спектаклях; рассуждают о событиях культурной жизни; дают интервью; любезно и со знанием дела отвечают на трудные вопросы в телеиграх и новостях. Стоит Фреду взять в руки журнал — всякий раз кто-то из них толкует, как судить о творчестве Джона Констебля, готовить спаржу или бороться с гонкой вооружений. Если их не цитируют напрямую, то на них ссылаются — как в той гадкой статье в «Прайвит Ай», где говорится, что «леди Розово-Вредная (прозвище, данное Розмари Рэдли желтой прессой) порвала со своим янки», далее следует длинный список тех, с кем она еще порвала. С некоторыми из них Фред даже встречался, но и вообразить не мог, что это бывшие любовники Розмари.
Разумеется, у нее было прошлое, думает Фред, с тяжелым сердцем блуждая по длинной галерее, где выставлена мебель эпохи позднего Возрождения, а в глубине смутно вырисовывается громада с колоннами — судя по надписи на табличке, «Большая Уэрская кровать», где умещались до двенадцати человек. Конечно, у нее было прошлое. Но когда в журнале пишут, что ты один из многих… Стиснув зубы, Фред снова смотрит на Большую кровать и думает о Розмари и ее любовниках. Здесь, между витыми столбами, хватит места для всех, о ком пишет «Прайвит Ай», и не только для них. Понятное дело, их было еще больше, и Фред всего лишь последний из них… пока еще последний. А может быть, уже и нет. Он невольно представляет, как Розмари, в светлой атласной ночной сорочке с кружевными бабочками, резвится на Большой кровати с дюжиной голых незнакомых мужчин. Руки, ноги, члены, ягодицы… спутанные бледно-золотистые волосы… смятые, испачканные простыни… клубок тел, запах секса…
Чтобы прогнать прочь видение, Фред подходит ближе, дотрагивается до парчового, без единой морщинки, покрывала и в ужасе отдергивает руку: Большая Уэрская кровать тверда как камень.
А что тут удивительного? Строго говоря, это уже не кровать. На ней больше не будут ни спать, ни заниматься любовью. Никто больше не сядет на эти дубовые стулья с высокими спинками, обитые малиновым бархатом, теперь выцветшим до розового. От седалищ наших современников их теперь защищает грязный золотистый шнурок. Расписные кубки в стеклянных шкафах никогда больше не наполнятся ни водой, ни вином; не положат больше на оловянные тарелки старый добрый английский ростбиф.
