Едва его не станет, я окажусь один на один в коридоре с серым чужим.
Деон сел на жесткий белый стул. Раздался скрип, отец открыл глаза и посмотрел на него с легкой усмешкой.
— Как ты себя чувствуешь? — машинально спросил Деон.
В дрогнувшей улыбке приоткрылись окровавленные десны, на миг воскресла былая ирония.
— Прекрасно.
Деон встал и с преувеличенным вниманием начал изучать кривые пульса и температуры, нанесенные на карту, висевшую в изножье кровати.
— Кто-то заходил, — сказал отец чуть погодя.
— Доктор и сестра приходили взять кровь, — бодро ответил Деон. — Для анализа.
Старик раздраженно шевельнул головой. Но даже это движение его утомило — он снова закрыл глаза и замер.
— Раньше.
— Ах, да! Это был Филипп.
— Филипп?
— Флип, — поправился Деон. — Флип Дэвидс. С вашей фермы, помнишь? Сын старой Миеты Дэвидс.
— Флип, — повторил отец, не открывая глаз.
— Он просил передать тебе поклон и пожелания самого лучшего.
Отец кивнул, но ничего не сказал. Вскоре он снова заснул. А может быть, он не спал, просто хранил молчание.
Деон посмотрел на часы. До дежурства еще пятнадцать минут. Как удачно, что четвертый квартал он работает в хирургическом отделении. За исключением особенно тяжелых дней ему обычно удавалось выкроить несколько минут, чтобы побыть с отцом. На этой неделе он дежурил в основном по ночам и — что в октябре случалось редко — срочных операций делать почти не приходилось.
Тем не менее, подумал он с внезапным раздражением, несправедливо, что ему приходится нести это бремя одному.
Однако раздражение тут же угасло при мысли о том, что Бот и Лизелла сейчас не менее одиноки, чем он, и одиночество их даже более тяжко. Бот отбывает свой срок — три года тюрьмы. Правда, через пятнадцать месяцев его могут освободить досрочно, но этих пятнадцати месяцев ему не избежать. (Бот! Можно ли себе это представить? Бот в тюрьме!) А Лизелла одна на ферме выбивается из сил, чтобы свести концы с концами. Каждую субботу к ней приезжают родители, но их назидания и упреки еще хуже, чем одиночество.
За месяцы после ареста и суда над Ботом он проникся уважением к Лизелле. Ее отец был толстым самодовольным бакалейщиком, а мать сущей мегерой, но от каких-то неведомых предков она получила в наследство железный характер. Она не поддавалась слабости. И если плакала, то наедине с собой? Ни следа жалости к себе. И любое выражение сочувствия она встречала в штыки.
Весь долгий процесс она просидела рядом с его отцом.
Деон взглянул на неподвижное тело под одеялом, на изможденное белое лицо. Да, бедняга, даже в этом судьба тебя не пощадила. Ты своими глазами видел, как твоего сына, твоего первенца ван дер Риета из Вамагерскрааля увозили в тюрьму в фургоне с решетками на окнах.
Деон всеми силами старался этому воспрепятствовать. Ведь они с Лизеллой и лечащим врачом устроили так, чтобы отца оставили в больнице на исследование, пока шло следствие, а затем и процесс.
Но скрыть такую тайну было нелегко, и как-то днем, когда они с Лизеллой пришли к старику, он вдруг спросил:
— Где Бот?
Он не спускал проницательного взгляда с лица Лизеллы и прочел по нему все.
Весь процесс он просидел в первом ряду на жесткой и неудобной скамье, сложив руки на набалдашнике трости, упираясь в них подбородком. С непроницаемым лицом он слушал показания свидетелей; доводы защиты, резюме судьи, вердикт присяжных и, наконец, страстный призыв смягчить приговор, с которым обратился к суду известный кейптаунский адвокат, приглашенный его поверенными. Он все время смотрел на тех, кто говорил, будь то свидетель, адвокат или просто судебный пристав, взывающий: «Прошу соблюдать тишину!»
И очень редко он смотрел на подсудимого, на своего сына. Правда, из зала увидеть лицо Бота было невозможно — только сгорбленные плечи.
Вынося приговор, судья строго указал на серьезность преступления и подчеркнул, насколько важно ограждать общество от людей, подобных Боту. Он объяснил, что должен приговорить Бота к тюремному заключению, материалы дела ясно показывают, что на преступление подсудимого толкнули финансовые затруднения. Следовательно, он не в состоянии уплатить штраф. Да, отец подсудимого изъявил готовность уплатить таковой, но это было, бы нарушением правосудия, так как кару в этом случае понес бы не сын, а отец (точно, отправляя сына за решетку, тем самым не наказывали отца).
Выходит, если б Бот был человеком богатым, он избежал бы тюрьмы? — подумал Деон. И это правосудие?
Судья уставился на Бота из-под редких седых бровей и холодно изрек:
— Три года тюремного заключения.
И в тот же вечер, вечер того дня, когда судья вынес приговор и Бота увезли в тюрьму, Деон отправился на ферму «Сенегал» разыскивать дружка Бота Мэни ван Шелквика. Потому что Мэни ван Шелквик, столь искушенный в тонкостях тайной торговли алмазами (как вынужден был признать на суде один из сыщиков, отвечая на вопросы защитника), был платным полицейским осведомителем.
Однажды его арестовали за скупку алмазов, но отпустили с условием; что он станет агентом-провокатором; Как может человек пасть столь низко? Бот хотел подучить деньги, которые Мэни был ему должен. Он не собирался покупать алмазы. Мэни ван Шелквик посеял семя зла и тщательно его взлелеял. Он преступник, а не Бот. Общество следовало бы оградить от ему подобных и противозаконных ловушек с алмазами-приманками.
Деон не застал его дома, не нашел в барах Бофорт-Уэста. Пожалуй, это было их лучшему: он мог убить Мэни ван Шелквика — ненависть душила его с той минуты, как он увидел лицо отца, когда Бота вели в тюрьму.
Пора идти. Деон встал, и стул снова скрипнул, но теперь отец не открыл глаз.
Еще мгновение Деон смотрел на такое близкое и такое незнакомое лицо. Потом на цыпочках вышел из палаты.
Они с Биллом дю Туа пили кофе, пока в операционной готовили больного с ущемлением грыжи, которого привезли час назад.
Деон понял. Он понял еще до того, как поднял трубку, до того, как исполненный сочувствия голос дежурной сестры произнес:
— Ваш отец, доктор ван дер Риет, боюсь что…
— Он…
— Нет. Но он без сознания.
— А-а… — Деон не сразу нашел, что сказать. — Вы сообщили доктору Бонзайеру?
— Конечно, доктор. — В ее голосе послышалось раздражение, словно ей было неприятно это напоминание о само собой разумеющемся, но тут же он вновь зазвучал мягко и сочувственно. — К счастью, он еще не ушел. Он будет сию минуту.
— Я приду, как только смогу.
— Ваш старик? — только и спросил Билл дю Туа, увидев его лицо.
Деон кивнул. Он боялся, что голос подведет его.
Билл взмахнул рукой с бутербродом.
— Идите! Ну, идите, же. Мне поможет сестра.
Деон стоял, не зная что делать.
— Не болтайтесь тут. — Резко сказал Билл. — Идите же, говорят вам, и чтобы я вас тут сегодня не видел.
— Спасибо, Билл.
— А, глупости! — Он сунул в рот остатки бутерброда и смахнул крошки с костюма, старательно избегая смотреть на Деона.
Врач, лечивший Иогана ван дер Риета, был уже в палате. Он посмотрел на Деона и тут же отвел глаза.
Странно, почему они все не смотрят мне в глаза? — подумал Деон. Точно чувствуют себя виноватыми. Или может быть, это потому, что я, равноправный член их круга, вдруг стал посторонним?
Доктор Бонзайер был человеком средних лет, но одевался с тщательностью людей старшего поколения. Даже визитка и брюки в полоску не показались бы на нем смешными, а солидная и процветающая практика доказывала, что внимание к деталям имеет свое значение.
Будь справедлив, одернул себя Деон. Он очень толковый врач, хотя и порядочный зануда.
Доктор Бонзайер наклонился над неподвижным телом на кровати, и Деон заметил у него на макушке плешь, старательно замаскированную аккуратно зачесанными наверх длинными боковыми прядями. Значит, он еще и тщеславен. Врачи воображают, что видят своих пациентов насквозь. Но им следовало бы понять, что пациенты тоже знают о них немало.
Бонзайер выпрямился и одернул свой безукоризненный халат.
— По-видимому, он без сознания, — объявил он, ни к кому не обращаясь. — Но пульс хороший.
— Так все-таки, доктор? — с трудом выговорил Деон.
Бонзайер издал посасывающий звук, точно с неудовольствием нащупал языком что-то застрявшее между зубами.
— Может быть, выйдем? — сказал он.
В коридоре стояла тишина. В дальнем конце бесшумно прошли две сестры. В притушенном свете они мелькнули, как две большие белые птицы, перепархивающие с ветки на ветку.
— Так что же? — спросил Деон.
Смягчая профессиональную отвлеченность тона, словно позволив себе почувствовать сострадание и тем самым обретя человечность, Бонзайер сказал:
