Марк криво усмехнулся.
— Я каэрщиков, сколько мог, на Воркуту сплавил. Не в обиду тебе будет сказано: по пятьдесят восьмой особый народ идет — упертости много, а рьяности нет. Когда у стенки поставят, поздно трепыхаться, надо сейчас. Так нет же: сомнения высказывают. Не расшевелишь. Я что могу сделать, если людям жизнь не дорога? — Он безнадежно махнул рукой. — Бытовики полегче на подъем. Им только свистни.
Шегаев скептически покивал.
— А если и я сомнения выскажу?
— Выскажи.
— Гиблое дело. Не прорвемся.
Василий ворохнулся в своем углу, неприязненно крякнул.
— Вот чудак ты, Шегаев! — Марк смотрел на него с прищуром. — Да какое же гиблое?! Да ты пойми: нас же армия! Мир такой не видел!
И стал терпеливо разъяснять, какая именно армия; расчеты были тем убедительней, что ни на шаг не отходил он от простых и ясных позиций крепкого хозяйственника.
— Давай прикинем. Все лесозаготовки ведутся лагерями; страна заготовляет 270 миллионов кубов; считай, по 500 кубов на человека; вот полмиллиона. Уголь на Печоре, в Караганде, в Кузнецке, Восточной Сибири — это тоже лагеря; 100 миллионов тонн, по тонне на человеко-день, еще 400 тысяч. Все дорожное строительство, гидростроительство, промстроительство, кроме легкой промышленности, строительство городов — Магадана, Норильска, Комсомольска, всех не перечесть — тоже лагеря. В год осваивается три с половиной миллиарда рублей, из них строительно-монтажных 80 процентов, на каждый миллион по 50 человек, это еще полтора миллиона. Вся цветная металлургия — Джезказганская медь, все золото — худо-бедно 300 тысяч занято. Итого только на главнейших основных работах — два миллиона семьсот тысяч. Чтоб вести основные работы, нужно вспомогательное хозяйство, у нас оно занимает столько же, сколько и основные работы, значит уже не два миллиона семьсот, а пять с половиной. А чтобы пять с половиной работало, надо не меньше этого в обслуге: в больницах, в изоляторах и тюрьмах, в этапах, в инвалидных лагерях, в оздоровительных командах, в разных подсобных лагерях, где для богатых барынь занимаются вышивками. Прибавь сельскохозяйственные, рыболовецкие, оленеводческие и прочие лагеря. Вот и получается одиннадцать миллионов. На них еще полтора миллиона вооруженной охраны, но они не в счет. Если и есть ошибка, то только в сторону преуменьшения…
Шегаеву оставалось только руками развести — с цифрами не поспоришь.
— Эту махину только тронь, — убежденно сказал Марк. — Только первый камушек брось — обвал сам пойдет.
Что касается этого первого камушка, то вот он, в руках у Марка: кремень. У него не только начальники колонн из военных, а и все бригадиры. У него пятьдесят саней — одежда, продовольствие. Ему и так-то сам черт не брат, а он, кроме того, и двинется неожиданно. Внезапность — важный элемент замысла. Захватит Усть-Усу, довооружит отряд: в Усть-Усе большой арсенал. И вперед — от лагеря к лагерю. Каждые тридцать-сорок километров — лагпункт. Следовательно, каждые тридцать-сорок километров — пополнение. Через неделю встанет весь ГУЛАГ. Будут захвачены станции, поезда, продовольственные и вещевые склады. Несомненно, поднимется и замордованное колхозами крестьянство. Попытки вооруженного подавления обречены на неудачу — армейские части при первых боестолкновениях будут сдаваться и переходить на сторону восставших. Вот и получится: с одной стороны — фашист, с другой — народ. Не пройдет двух недель, как в Кремль войдут новые люди. С немцами потом разберемся. Сначала — со своими.
— Свалим к черту эту сволочь! Неужели не веришь? Заново Россию начнем строить!
Шегаев помолчал. Хоть и на миллионы счет, а все пугачевщина…
— Да я и рад бы, — сказал он. Марк недовольно махнул рукой. — Нас перебьют, конечно, спору нет, — продолжал Шегаев. — Но дело не в этом.
— А в чем же?
— В том, что не предотвратим, а наоборот: спровоцируем огромное избиение. Ты им славный повод дашь: восстание. Под эту лавочку уйму народу покрошат… А потом так гайки закрутят, что оставшиеся сами вымрут.
Он не все сказал, конечно. Его терзала мысль о Наташе Копыловой. Ему удалось через приятелей договориться в Управлении насчет ее перевода в Шестое отделение. Надо полагать, запущенный механизм уже не остановится, и в марте она окажется на новом месте — в Усть-Усе, в том же поселке, при комендатуре которого числится Шегаев… И что же — опять останется одна?
Марк хмурил брови.
— Не понял, — сухо сказал он. — Ясно говори: не пойдешь?
Шегаеву показалось, что в глаза то ли пахнуло жгучим ветром, то ли брызнуло слишком ярким светом, — захотелось зажмуриться. Нелепо надеяться, конечно… а вдруг?
— Почему ж это я не пойду? — с деланым безразличием переспросил он. — Пойду, конечно.
* * *
Мир желтых солнц медленно вращался перед глазами. Каждый поворот обещал долгожданный ответ. Где начинаются ступени Золотой лестницы, ведущей к престолу Бога Великого и Неизреченного?
Слоясь и мерцая, будто улетающие вдаль голубые лезвия, проплывали миры людей, Легов, Арлегов, Аранов, Отблесков, Нирван и Нирванид… Все они были указателями, фонарями, освещавшими путь к первым ступеням Золотой лестницы.
Он всматривался так, что едва не плавились зеницы. Каков же ответ? Если да — он поднимается против собственного народа, изнемогающего в тяжелой битве. Он предает свой народ в час страшного испытания. Он — предатель!.. Но если нет — зачем его жизнь, распыленная ни за что, ни для чего?
Как быть?
Молча ждать собственной гибели? — обидной своей бессмысленностью, оскорбительной тем, что его единственную жизнь спалили без всякой цели — а ведь она могла сжечь себя в огне боя!..
Или восстать?
Но восстать сейчас — значит восстать против тех, кто единственный способен хоть как-то связать растекающийся песок. Против тех, кто держит в руках рукояти власти… кто должен собрать наконец невиданную силу и сломить врага!..
Разве восставший сегодня — не предатель?! Разве не заслуживает он самой жестокой кары?
И потом: а Наташа?.. как она без него?..
Все это было похоже на мозаики профессора Игумнова. Как лягут ромбики? — ответ есть, но он лежит за гранью разумного, он иррационален в житейском, а не математическом смысле и не может быть вещно понят человеком.
Бред то отступал, то снова накатывался.
Мир желтых солнц вращался, вращался… скользили переливчато флюоресцирующие миры Легов, Арлегов, Аранов…
Придерживаемая кем-то у рта кружка с водой дробно стучала железом о зубы…
* * *
— Поздравляю с освобождением!
— Ур-р-р-р-ра-а-а-а! — от дикого громкоголосого воя, раскатившегося над промерзшим пространством иссиня-белой в мерцании звезд Печоры, изумленно вздрогнули заснеженные елки: никогда еще, ни в одном лагере не слышали такого. Ура! — где?! за колючкой?! под стволами?! под лай встревоженных псов?!
— Ур-р-р-р-ра-а-а-а!!!
Белый полушубок уже был туго перетянут портупеей с тяжелой кобурой.
— Товарищи! С этой минуты все вы — не заключенные! Вы все — бойцы освободительной армии! Во главе колонн и бригад стоят наши люди. Все они — бывшие командиры! Слушайтесь их еще строже, чем раньше! Главное — дисциплина! Мы победим, если не допустим разброда. С этой минуты бригады будут называться ротами. А бригадиры — ротными командирами! Все вы меня знаете. Я, Марк Рекунин, приведу вас к свободе!..
Толпа то и дело взрывалась ответными криками.
— Не будем терять время. Командиры рот по очереди приводят свои подразделения к складу. Все получат новое теплое обмундирование. Как только первая рота будет готова, она начнет запрягать и грузить сани!
Закончил короткую речь, и тут — как обухом по голове: Захар потянул за рукав, выдохнул в ухо:
— Марк, один вохровец ушел!
— Как ушел?!
— В караулке недоглядели. Было двадцать, один убит, восемнадцать живы. Одного нету, Марк. Ушел.
Разгоряченное, горящее сосредоточенной радостью лицо Рекунина окаменело, как будто подернувшись стылым сумраком.
— Да как же, Захар?!
— Василий с ребятами погнали за ним… догонят.
— Догонят! А если он не такой дурак, чтоб напрямки бежать? Если к затону мотанул? Или заныкался на время? Переждет час-другой, потом двинется — тогда как?
Захар молчал.
— Выступаем немедленно, — сказал Рекунин через секунду. — Слышишь? Немедленно.
* * *
Дернув дверь, перешагнул порог.
В комнате горели две керосиновые лампы.
— Как он?
— Бредит, — откладывая какую-то книжку, сказал сидевший за столом.
Шегаев лежал, накрытый тонким солдатским одеялом. Рекунин подошел к койке, коснулся ладонью лба.
— Вот угораздило… Не холодно ему?
— Какой там. Горит весь. За сорок, наверное…
