— Она меня скоро доведет. Мы все сбережения ухнули на это дело — так ей неймется забеременеть.
— Значит, ей неймется, а тебе — ймется? Странно.
— А мне странно, что ты спишь с женщиной, которой рукой подать до менопаузы. Но я же в твои личные дела не лезу.
Филипп обиженно ставит кружку на стол:
— Ты — сволочь, Пол. Со мной ведешь себя как сволочь и с Джадом тоже. Паршивый ты брат. Надеюсь, отцом ты будешь не таким паршивым.
— Я — паршивый брат? — Пол повышает голос. — Думаешь, только папа выкладывал денежки, чтобы тебя не упекли в тюрьму, когда ты вздумал выращивать марихуану? Я три года сидел на бобах, только и знал, что платил по счетам твоему адвокату. Ты и Джада сюда приплел? Про это вообще лучше не начинать.
— Вот и не надо, — говорю я. — Про твое великое самопожертвование я и так знаю. Ты никогда не дашь мне об этом забыть.
— Что ты сказал? — Пол резко встает, и табурет с грохотом падает на пол.
Я тоже встаю:
— Ты сам во всем виноват, Пол. Сам потащил меня к дому Раско. Я говорил тебе, что не хочу, но ты настоял, ты хотел всем показать свою крутизну. Я тебя об этом не просил и не желаю расплачиваться за это всю жизнь. Ты слишком дорого берешь.
— Думаю, всем нам нужен тайм-аут, — говорит Филипп, но уже слишком поздно.
Пол шваркает кружкой об стол. Он кипит от ярости: лицо красное, кулаки сжаты. Пространство вокруг нас мгновенно пустеет, люди ожидают драки.
— Я потерял стипендию. Я потерял все. А ты уехал в колледж и даже не оглянулся. — Он вонзает зубы в каждое слово, и они выходят наружу пережеванными. — И теперь ты говоришь, что за все расплатился? Скотина неблагодарная!
— Ты тоже мог поступить в колледж. Но ты предпочел сидеть дома и пить горькую, целых два года. По-твоему, я должен был сидеть с тобой? Из благодарности? И пустить свое будущее псу под хвост?
— Вот и хорошо, — говорит Филипп. — Наконец-то поговорим начистоту, это полезно.
За спиной Пола внезапно вырастает вышибала и мрачно смотрит на нас своим единственным целым глазом. Он бывший боксер. На стене за стойкой развешаны фотографии его поединков. Может, сил у него за прошедшие годы и поубавилось, но выглядит он все равно внушительно, а на лице — печать усталой мудрости, присущей людям, которые знают о насилии не понаслышке. Его рука, похожая на мясистый крюк, опускается на плечо Пола.
— Пол, — говорит он хрипло и неожиданно мягко. — Сядь. Или иди отсюда подобру-поздорову.
Пол кивает, все еще глядя на меня, потом похлопывает вышибалу по животу.
— Все хорошо, Род. Я как раз собирался идти.
Боксер-профи многозначительно смотрит на Филиппа, потом на меня, точно пытается представить непоправимые увечья, которые он нам нанесет, если дойдет до дела. И отходит обратно к двери. Пол бросает на стол деньги за пиво.
— Пол, — говорю я, охваченный раскаянием. — Ты не думай, я всегда за тебя очень переживал.
— Да ну? — Он говорит тихо, почти без гнева. — Ты хоть знаешь, сколько мне сделали операций?
— Не понял…
— Не сразу, не когда это случилось, а потом. Когда ты уехал в колледж. Так сколько?
Я задумываюсь.
— Три, наверно. Или четыре, если считать ту, что была вскоре после моей свадьбы. По пересадке кожи.
Пол медленно качает головой:
— Восемь.
— Что?
— Мне сделали восемь операций. Пересадка кожи, пересадка нервов, пересадка тканей, штыри разные. Сколько раз ты навестил меня в больнице или хотя бы позвонил домой, узнал, как я там?
— Не знаю. Я звонил… навещал…
— Два раза. Ты навестил меня дважды. Так-то.
— Не может быть.
— Не должно быть. Но это правда. — Он направляется к двери.
— Пол, — говорю я. — Подожди.
Он поворачивается, по его щеке катится слеза. Я потрясен.
— Да, я зря пошел к дому Раско, — говорит он. — Поверь, я жалею об этом каждый день и каждый день представляю, как сложилась бы жизнь, остановись я вовремя. Я сделал глупость, но я сделал ее ради тебя. И ты тоже назовешь меня паршивым братом? Возможно, так оно и есть. Я заслужил. Но и ты — не лучше.
Я сижу на табурете и смотрю, как он уходит. Надо окликнуть его, остановить и говорить, говорить, говорить — раз мы наконец разговариваем. Но я и все мои кровные родственники из другого теста. Общение не наш конек. Только после пяти кружек пива и пятнадцати с лишним лет взаимных обид можно сказать и услышать то, что прозвучало сегодня вечером. Я выжат как лимон, и Пол тоже.
— Думаю, это реальный, ощутимый прорыв в ваших отношениях, — говорит Филипп.
— Да? Тогда почему на душе так хреново?
Филипп гладит меня по спине, ерошит волосы:
— Эмоциональный рост не проходит безболезненно. Еще пара-тройка кружек — и все пройдет.
Он пробивается через толпу к стойке. Оставшись один, я вливаю в себя остатки напитков из всех стоящих на столе емкостей и пытаюсь переварить новую информацию. Вот живешь-живешь, и тебе кажется, что впереди — целая вечность. А отец твой возьми да и умри. Ты думаешь, что у тебя счастливый брак, и тут выясняется, что твоя жена спит с твоим боссом. Ты думаешь, что твой брат — говно, и вдруг обнаруживаешь, что ты сам говно. Все это, как минимум, довольно познавательно.
22:30
Филипп возвращается с восемью стопками, зажатыми меж всеми пальцами обеих рук. Еще одно из его никчемных умений. Каким-то образом мы уговариваем и их, вполне успешно. Ночь обретает калейдоскопическую прозрачность, я утрачиваю чувство времени, а заодно и равновесие. Вернувшись из очередного похода в уборную, я вижу, что к нам подсела Челси, та самая давняя подружка Филиппа.
— Только посмотри, кого я встретил, — говорит Филипп.
Она явно собралась на охоту: в короткой джинсовой юбочке и топике. Когда она тянется поцеловать меня в щеку, этот топик щедро открывает ложбинку меж ее круглых, слегка веснушчатых грудей.
— Вот не думала вас тут застать, ребята, — говорит она на случай, если я из реплики Филиппа еще не уяснил, как неожиданно все это получилось. Пальцы Челси играют на локте и запястье Филиппа, как на музыкальном инструменте. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он на меня не смотрит. Я хочу сказать ему, что при старшем брате так себя вести не подобает, что я несу за него ответственность, но текила разогрела мою кровь, голова плывет, к тому же кто-то включил музыку на полную мощь, и, чтобы Филипп меня услышал, надо говорить прямо ему в ухо, а его ухом уже завладела Челси.
Я снова иду отлить и по дороге, в закутке между мужским туалетом и кухней, вижу, как Хорри обжимается с какой-то тощей девицей. Когда они на миг отлипают друг от друга, она не перестает слюнявить его рот, облизывать его губы длинным мокрым языком, но он, похоже, не возражает. Молодец, Хорри, рад за тебя. Я пьян, совершенно потерян и тоже хочу целоваться сейчас с кем-нибудь без далеко идущих последствий, сплетаться солеными, шершавыми после текилы языками, гладить разгоряченное от выпивки тело. Вместо этого я полчаса мочусь, читая надписи на стенах кабинки. После приветственного поцелуя Челси моя щека все еще пахнет ее шампунем.
Когда я возвращаюсь к столу, Челси с Филиппом уже нет. Музыкальный автомат снова играет эту треклятую песню «Алабама, милый дом». Меня вот-вот вырвет. В сортире очередь, поэтому я выхожу на парковку, и там, за мусорным контейнером, меня выворачивает наизнанку. После этого мне становится получше, я почти трезвею. Дождь наконец прекратился, вернее, не совсем прекратился, а сеется туманной моросью, которая холодит мое горящее лицо. Интересно, как я доберусь домой?
23:15Я силюсь вспомнить, расплатился ли по счету, но поскольку за мной никто не гонится, а от самой мысли о возвращении в бар возникают позывы к рвоте, я решаю, что на сегодня долгов у меня нет. Надо прогуляться. Неоновые огни Сто двадцатого шоссе сияют передо мной не хуже Лас-Вегаса: китайское бистро Чанга, «Фабрика тортов», «Питч-энд-Патт», «Дворец суши», кафе «Яблочко», «Рок-и-Боулинг», «Сычуаньские сады» и шатер многозального кинотеатра «Эй-Эм-Си» — все подмигивает и переливается, а закроешь глаза — пробьется сквозь веки и рассыплется розово-красным фейерверком. Под ногами скрипят и поблескивают слои битого стекла. Подростки шляются шумными гоп-компаниями, которые то перетасовываются, то вовсе рассасываются. Звонят сотовые телефоны, шелестит матерок. В темных углах и на заброшенных стоянках ритмично и недвусмысленно подрагивают машины — внутри делают минет. Под шоссе, поднимая асфальт, уже бог знает сколько времени тянут трубы, причем в последнее время рабочие даже ленятся разбирать свои баррикады на выходные, поэтому движение периодически замедляется: автомобили медленно проползают по узкому жерлу, а вырвавшись на свободу, ударяют по газам, сжигая резину, — больше, конечно, для форсу, поскольку спешить тут особенно некуда. Но они свистят мимо как ракеты, эти машины с несмышлеными подростками — я сам когда-то вел себя точно так же. Иногда можно различить их гогот, но чаще слышен только рев моторов и скрежет шин, рвущих асфальт, точно реактивные истребители на взлетно-посадочной полосе.
