Перед «Дворцом суши» — фонтан, его струи каждые две секунды меняют цвет: красный, желтый, зеленый, фиолетовый. Я останавливаюсь, смотрю. Но парочка, сидящая на краю фонтана, целуется так страстно, что приходится отвести глаза.
Иду дальше. Мимо проносится серебристый автомобиль. Проносится и резко тормозит, так что водители идущих сзади машин сердито гудят. В Элмсбруке «мазерати» попадаются не так уж часто. Съехав на дублер, Уэйд вылезает из машины. Он в том же костюме, что полдня назад, на переносице — бинтовая нашлепка, из-под нее расползается багровый синяк. Уэйд мрачно идет на меня, с каждым шагом набирая скорость.
— Что тебе надо… — начинаю я, но договорить не успеваю.
И выставить хоть какой-нибудь жалкий блок тоже не успеваю. Удар прямой — по подбородку и нижней губе. Я падаю. Можно, конечно, придумать другую, не столь бесславную версию этого боя: вокруг собирается толпа прохожих, мы с Уэйдом боремся, удар, еще удар, я ставлю ему подножку, мы вместе падаем в фонтан, и уже там я молочу его до полной победы, а потом стою над поверженным врагом, с отвращением улыбаюсь и небрежно сплевываю кровь в фонтан. Но я слишком пьян и слишком устал, мне сейчас не до драки, поэтому я сворачиваюсь калачиком и зажмуриваюсь, готовясь принять неизбежные пинки. Спустя несколько секунд я открываю глаза. Уэйд стоит надо мной, запустив пятерню в свою шевелюру, и бить вроде бы больше не собирается.
— Это тебе за мою машину, — говорит он.
Я встаю на одно колено. На губах — медно-соленый вкус крови.
— Согласен, справедливо. — Я вытираю рот рукавом и встаю.
— Ты пьян.
— А ты — скотина. Мы что, так и будем стоять и констатировать факты?
Он качает головой и, улыбнувшись с искренней симпатией, говорит:
— Ты никогда не умел пить.
Дотянувшись через разбитое окно до бардачка, он достает белое полотенце и бросает мне. Мы прислоняемся к машине, и я промокаю губу полотенцем. На нем остается много крови.
Мимо идет толпа накурившихся травки студентов — мне они видятся бесконечным шумным потоком, их то ли выплюнул конвейер, то ли выжали из тюбика: парни в майках и шортах с накладными карманами, девчонки в низко сидящих джинсиках и шлепках, с прыщиками, грудками, татушками, помадой, ногами, бретельками от лифчиков, сигаретками в зубах… разноцветный чувственный сброд. А я — такой старый, такой утомленный, но я хочу одного: быть с ними, быть ими, быть молодым, похотливым и глупым, хочу тосковать, любить, жаждать. Господи, позволь переиграть! Клянусь, на этот раз я все сделаю иначе!
— Ты прав, — говорит Уэйд. — Все в точку.
— Ты о чем?
Он качает головой и, отвернувшись, смотрит куда-то вдаль.
— Я — подонок. Кроме шуток. — Он достает сигарету и закуривает. — Я всегда убеждал себя, что это не так, что когда-нибудь я вырасту и стану вести себя иначе. — Он потирает шею и, выпустив кольцо дыма, провожает его глазами, пока оно не сливается с туманом. — Я верил, что в любой момент смогу остановиться.
— Чего ты хочешь, Уэйд?
Он скашивает глаза, глядя на мерцающий кончик своей сигареты.
— Не знаю. Наверно, ничего. Просто увидел тебя на обочине и понял, что так и не извинился.
— Поэтому ты разбил мне губу.
— Ага. Если честно, я до последнего не знал, что сделаю. Просто вышел и — сделал.
— Ясненько.
— Я знаю, это ничего не изменит, но все же решил сказать. — Он смотрит мимо меня, на машины у «Дворца суши». — Хочешь обратно на работу?
— Иди на три буквы.
— Я просто спросил. — Он бросает сигарету в лужу и кивает мне. — Мне действительно жаль, что так вышло. Ты был моим единственным настоящим другом. Погано, что мы поссорились. Я сам виноват, но мне очень погано. Хочешь верь, хочешь нет, но я правда надеюсь, что у вас все склеится. Искренне.
— Ты о чем?
Уэйд глубоко вздыхает и качает головой:
— Я себя переоценил. Я не готов быть ничьим отчимом.
— Вы с Джен… разошлись?
Он пожимает плечами и, сойдя на мостовую, идет к водительской дверце.
— Думаю, так лучше для всех.
Я смотрю на него, не веря своим ушам. Во мне вскипает гнев.
— Так лучше для тебя! Удобнее!
— Я понимаю, со стороны это выглядит подло…
— Это и есть подло. Тебя все устраивало, пока мы были женаты, пока тебе не пришлось брать на себя никакой ответственности.
— Это не так, Джад. Я действительно ее любил.
— А теперь разлюбил.
— Одной любви тут недостаточно.
— Она ради тебя свою жизнь переломала!
Он смотрит на меня поверх неровной, продавленной крыши автомобиля. И улыбается, криво и грустно.
— Я — профессиональный ублюдок, Джад. Именно поэтому мне платят такие бабки. — Он нажимает кнопку на брелке и открывает дверь.
Ах, как было бы справедливо, если бы прямо сейчас многотонная фура о восемнадцати колесах потеряла управление на мокрой от дождя дороге и перепахала его, необратимо вдавив труп в сталь и кожу его любимого «мазерати». Его пришлось бы похоронить вместе с машиной, и в этом правосудном итоге была бы своя поэзия. Но это — реальная жизнь, и в реальной жизни Уэйд трахает мою жену, разбивает мою жизнь, бьет меня по морде и, одарив меня напоследок страдальческой улыбкой, укатывает прочь на двенадцати итальянских цилиндрах. Шины пару раз прокручиваются на скользком асфальте, но потом стремительно выносят его в основной поток — и вот он уже неразличим в череде красных огоньков, исчезающих за горизонтом.
Зато я теперь совершенно протрезвел.
Я сажусь на подпорную стенку автостоянки и пытаюсь собраться с мыслями. Джен брошена. Джен осталась одна — впервые в ее взрослой жизни. Одна, беременная, беззащитная, охваченная раскаянием и до смерти перепуганная. Наверняка. Я не знаю, что я собираюсь сделать. А может, наоборот, знаю? Как бы то ни было, у меня появился шанс.
23:45
Таксист попался знакомый — мистер Раффало. Он преподавал у нас в старших классах английский и вождение, пока не закрутил роман с одной из учениц, Лили Тедеско. Каждый вторник они отъезжали от школы на машине с двумя наборами педалей, на которой все мы учились водить. Руки Лили лежали на руле по всем правилам, как на циферблате — правая на цифре два, левая на цифре десять. Потом они парковались в укромном месте за окружным парком, обсуждали, как убегут вместе, как только она окончит школу, и Лили доказывала свою любовь, присев на корточки у него между ног, а тренерская педаль подпирала ей задницу. Их, видимо, в какой-то момент застукали, потому что миссис Раффало однажды явилась в школу с большим ножом, спрятанным в кармане красного велюрового халата, и попыталась всадить этот нож мужу в грудь. Никаких обвинений не выдвигалось, но школьный совет принял единогласное решение: работать в школе ему нельзя. Теперь он в разводе, трудится в ночную смену и, по всей вероятности, не встречается со своими сыновьями, которые уже давно выросли и не похожи на двух мальчишек, которых я вижу сейчас на мятых, выцветших фотографиях, прикрепленных над рулем, на солнцезащитном козырьке. Жизнь необъятна, но просрать ее можно в одночасье.
— Ты ведь Фоксман, я правильно помню? — говорит он.
— Да.
— Я учил тебя водить машину?
— Да. И литературу вы у нас один год вели.
— Правда?
— Ромео и Джульетта. Сайлас Марнер. Над пропастью во ржи.
— Молодец.
— Вы заставили каждого из нас выучить по одному Кентерберийскому рассказу Чосера на староанглийском.
Он смеется:
— Я был вредным, да? Забавные вещи в памяти остаются. — Он приоткрывает окно, чтобы закурить. — Не возражаешь?
Огни Сто двадцатого шоссе превращаются в пеструю полосу за грязным окном такси. По радио исполняют «Удивительный вечер», и мы умолкаем, чтобы послушать. Похоже, от этой песни мистера Раффало тоже грусть-тоска пробирает, не меньше, чем меня. На последних нотах мы тормозим у дома.
— Ты играл в бейсбол?
— Нет, это мой брат играл, Пол Фоксман.
Я вручаю ему двадцатку, он кивает:
— У твоего брата был настоящий талант. Жаль, что с ним такая беда приключилась.
— Да. Спасибо.
— Жизнь — лотерея, — говорит он многозначительно. — Как говорится, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.
— С этим не поспоришь. — Я не беру сдачу, хотя подозреваю, что в нынешнем существовании мистера Раффало лишние семь долларов погоды не сделают.
23:55
Спустившись в подвал, я в одном месте стираю с зеркала пену, которую распылили по приказу Стояка. Надо рассмотреть свое отражение. Нижняя губа вспухла и еще кровит, глаза мутные, щеки бледные, под глазами мешки. Я похож на труп, вынутый из реки через неделю после самоубийства. Надо бы сделать вскрытие. В буквальном смысле. Я стягиваю рубашку, затвердевшую от крови и рвоты. Неужели у меня выдался такой бурный вечерок? Прямо не верится. Так, теперь осмотрим тело. Н-да, пока рано принимать желаемое за действительное. Живот, конечно, еще не превратился в брюхо, но уже наметился и растет потихоньку. На груди мышцы не играют, торса, в сущности, вообще нет — так, торчат два лысых розовых соска. Некоторые все компенсируют широкими плечами, но у меня и тут недостача. Общее впечатление: худой и какой-то обвислый. А скоро и вовсе буду дряблым. Дамы, налетайте. Подешевело!
