— Ночевать будешь у дяди Руслана, поняла? — распорядилась мама. — Позвонишь мне от него, как приедешь.
Диана была близка к истерике.
— Подожди, мама, ты серьезно, что ли? Посмотри, в чем я?! В марлевом сарафане и босоножках!
— Подберем тебе одежду, — успокоил Раздолбай.
— Вы сошли с ума! Оба!
— Вы едете или нет? — строго спросила проводница. — Убираю подножку.
— Едут, едут, — ответила Дианина мама.
Раздолбай предъявил билеты. По составу уже пробежала предотправная дрожь, и им разрешили войти не в свой вагон.
Потерявшая волю Диана поднялась по железным ступеням в тамбур, подталкиваемая в спину услужливой рукой Раздолбая и напутственным взглядом мамы. Проводница накрыла подножку металлическим люком.
— Я что, действительно уезжаю?!!
Состав дрогнул и тронулся.
— Если Руслана не будет, звони Новицким, остановишься тогда у них! — прокричала мама, делая несколько торопливых шагов за поездом.
Проводница стала оттеснять их в глубь тамбура, чтобы закрыть дверь.
— Подождите! — воскликнула мама, и на секунду Раздолбай подумал, что она опомнилась и хочет выхватить Диану обратно.
Но мама рванула молнию на своей сумке, порылась внутри и протянула Диане с перрона свою косметичку и баллон дезодоранта.
— Малахольные пассажиры, — пробурчала проводница, захлопнув наконец дверь.
Диана стала колошматить Раздолбая кулаками в грудь.
Она изображала ненависть и отчаяние, но в ее озорных глазах горел восторг.
Вагон, в который они вошли, оказался купейным, и, заплатив проводнице разницу с плацкартными билетами, Раздолбай получил два свободных места, будто специально приготовленных провидением.
— Все, как ты предсказывал, — обреченно усмехнулась Диана. — Осталось только в вагоне-ресторане поужинать.
Он снисходительно хмыкнул, объясняя эту обреченность тем, что она сдается на его милость, и почувствовал себя укротителем, загнавшим в клетку пару бешеных пантер, одной из которых была Диана, а другой — сама Судьба. В Бога он теперь верил безоговорочно. То, что в кассе оказались билеты, а в купейном вагоне два свободных места, можно было списать на удачное стечение обстоятельств, но встреча с Дианиной мамой, которая с необъяснимой легкостью разрешила им уехать, казалась ему таким невероятным событием, что он мог объяснить его только вмешательством высших сил. Он считал, что обрел секрет, открывающий путь к исполнению любых желаний, — нужно как следует попросить и, когда внутри щелкнет «дано будет», прислушиваться к внутреннему голосу и делать, как он подсказывает. Недобитый скептицизм упрямился, возражая, что роль Бога могли сыграть интуиция и немного везения, но Раздолбай прибавлял к последним впечатлениям прежний опыт, и перед ним складывалась конструкция, в центре которой мог находиться только Бог и ничто иное. Он вспоминал, как обращался к высшей силе, не желая, чтобы его первой девушкой стала Кися с пухлыми коленками, и соблазнение сорвалось. Вспоминал, как взмолился: «Господи, если бы я жил отдельно!», и в тот же вечер отчим разбил банку с маслом. Один-два случая могли быть совпадениями, но три — выстраивались в очевидную систему: Бог слышал его обращения, выходил на ответную связь через «внутренний голос» и вмешивался в течение жизни как будто случайными событиями.
Верить в Бога было приятно. Раздолбаю нравилось, что у него есть всемогущий покровитель, мудрые советы которого он слышит внутри себя, и он готов был выполнять эти советы с полным доверием. Но покровитель шепнул, что советов пока достаточно, и умолк где-то под сердцем, оставляя его с Дианой один на один.
— Идем в вагон-ресторан? — предложил Раздолбай.
Ужин под стук колес соединил их в первом доверительном разговоре. Если раньше Диана лишь скупо отвечала на вопросы и смеялась над шутками, то теперь она расспрашивала его о жизни и словно хотела понять, что за человек ее увез. Он рассказывал про учебу, живописуя, какие придурки учатся с ним на курсе и как выгодно он от них отличается; нахваливал свой кассетный бизнес, посмеиваясь над пионерами, клянчащими вожделенные записи; говорил, что собирался рисовать в издательстве, но теперь сомневается в этом, потому что два десятка записанных кассет приносят больше, чем недельный труд любого художника.
— Любой художник и хороший художник — большая разница, — сказала Диана так назидательно, словно по умолчанию относила его к «любым».
— Я мог бы стать хорошим, — заступился он за себя и предъявил в доказательство фотографию написанного для отчима портрета.
Ему не нравилось считаться в глазах любимой девушки посредственностью даже в таком деле, которым он собирался пренебречь, и он хотел показать, что мог бы достичь в этом деле высот, если бы не выбрал более выгодное занятие.
— И ты считаешь, что писать кассеты лучше? — удивилась Диана, оценив портрет Достоевского.
— В любом случае — выгоднее.
— Не знаю… Я не могла бы восхищаться человеком, который пишет кассеты. Это пусто — ни труда, ни умения… Меня восхищают такие люди, как Миша. Я сама музыкант, знаю, что такое каждый день горбатиться за инструментом, но столько заниматься, как он, — надо быть Титаном.
— Ну, я же не завязываю с рисованием совсем, — заюлил Раздолбай, досадуя, что Диана говорит почти как дядя Володя и вот-вот устроит ему воспитательную беседу. — Кассеты писать, между прочим, не пустое дело. Нужно искать клиентов, писать списки… Но ты права, конечно, рисовать сложнее, так что в Мишиной шкуре мне тоже бывать приходится. Ну, а ты? Хочешь давать концерты, как он?
— Не знаю, не уверена. У меня впереди такие перемены в жизни, что сейчас нельзя ничего загадывать.
— Какие?
— Не важно… С тобой еду. Зачем ты меня вообще увез?
— Хотел пригласить на отличный спектакль.
— Не ври.
— Правда.
— Неправда, и любую неправду я вижу. Кто так приглашает? Запихнул в вагон, в чем была! В Москве, наверное, холод, а на мне сарафан марлевый. Хорошо, мама косметичку дала. Мама у меня ничего, да? Знает, что дочке в первую очередь надо — дезодорант и косметичка. Зачем это все? Что ты от меня хочешь?
Доверительный разговор превратился в допрос, и Раздолбай стал невольно оправдываться.
— Мне было с тобой хорошо, не хотел расставаться.
— А сейчас тебе хорошо со мной?
— Да.
— Опять врешь.
— Почему?
— Потому что ты напряжен, как на экзамене. Со мной многие так общаются, и я даже не понимаю, ради чего люди себя мучают. Только Андрей со мной абсолютно свободен, и поэтому ближе всех.
Раздолбай чуть не ляпнул «посмотришь спектакль — вернешься к своему Андрею», но внутренний голос остановил его и подсказал, что отвечать.
— Андрей — парень свободный, захотел — в поход ушел, — заговорил он, словно под диктовку. — Конечно, я напряжен! Не каждый день увожу девушек с одной косметичкой. Думаю, во что тебя в Москве одеть, чем развлечь до спектакля. Но почему ты решила, что я от тебя чего-то хочу? Я тебе говорил, в жизни важны яркие приключения, а что может быть ярче такой спонтанной поездки? Было бы лучше, если бы ты сидела в день рождения дома, Андрею названивала? У него в байдарке телефона нет.
Диана слушала с таким удивлением, словно он говорил именно то, что она хотела, но не предполагала от него услышать.
— Давай не будем обсуждать, плохо или хорошо то, что я увез тебя. Это уже случилось, будем лучше думать, как провести это время весело. Еще по бокалу шампанского?
Ее согласие он счел капитуляцией. После нескольких глотков у них в крови вскипели пузырьки, оставшиеся от выпитой раньше бутылки, и разговор снова стал доверительным. Раздолбаю казалось, что они становятся ближе, но вместо радости он ощущал приближение панического ужаса. Подобное чувство он испытывал в пионерском лагере, когда в знойный день вожатый повел их отряд купаться на речку. Все радостно галдели, предвкушая удовольствие, он напоказ веселился вместе со всеми, но каждый шаг по дороге к реке усиливал хватку паники, сжимавшей его сердце, — он не умел плавать и не знал водоема глубже домашней ванны. Войти в широкую реку и плескаться хотя бы у берега было страшно до обморока, но остаться на берегу — значило попасть под обстрел насмешек, а это казалось еще страшнее. От волнения он ничего не соображал и забрел в воду с часами на запястье и с кепкой на голове. На глубине по грудь он подвернул ногу на склизкой донной коряге, окунулся с головой и, потеряв опору, стал барахтаться и тонуть. Вожатый вытащил его на берег под гомерический хохот отряда, кепка уплыла по течению, часы «Полет» навсегда остановились на отметке двенадцать сорок.
Страх по дороге к реке оказался предчувствием катастрофы, и такое же предчувствие было у него сейчас в отношении возможной близости с Дианой.
