Снег падал весело, бойко, пряча под собой грязный мусор на улицах, с утра до ночи не смолкавшую ругань и шум радио. Дети пока не знают, что дом их укрыт снегом, что за ночь они перенеслись в родной Дунбэй. Редко бывало у Сяохуань так тоскливо, солоно на сердце. Перед смертью мать спросила: «Дети тебя любят? Верят, что ты им родная? Может, японская бабенка их подначивает втихомолку, ссорит с тобой?» Сяохуань велела матери уходить с миром: дома ее слово — закон и для детей, и для взрослых. Мать знала, что младшая дочь ни за что не признает себя побежденной, раньше показная сила Сяохуань ее только тревожила, зато на смертном одре подарила покой.
По правде, разговаривая с матерью в последний раз, Сяохуань чувствовала, что кривит душой. Дети подрастали и за все время ни секунды не сомневались, что Сяохуань им родная мать. Бегут из школы, еще домой не зашли, уже орут: «Мама, мама!» «Мам, умираю от голода!», «Мам, в туалет хочу, сил нет!», «Мам, Эрхай опять подрался!», «Мам, что расскажу, обхохочешься…»
И Сяохуань едва успевала отвечать: «От голода умираешь? Так мы умирающих не кормим, все равно скоро помрешь!», «Сил нет терпеть, а в школе не мог сходить? Домой свои удобрения притащил…»
С детства у Сяохуань накопилась уйма побасенок о духах и бесах, субботними вечерами, когда Чжан Цзянь уходил в ночную смену, дети собирались вокруг нее тесным кружком и слушали истории, каждый раз новые. Дети не просто любили Сяохуань, они ее боготворили, благодаря Сяохуань никто не смел их и пальцем тронуть: Сяохуань если начнет ругаться, то обидчик от ее ругани сначала в доме запрется, а там и через заднее окошко сбежит. У Сяохуань повсюду были свои люди: в каждом доме жилого квартала у нее находились подруги и приятели, и потому она выходила победительницей из любого спора. Дети гордились Сяохуань: на родительские собрания она облачалась в свой единственный дамский костюм, завитые волосы укладывала волнами, а на руку надевала часики из лавки старьевщика. Одноклассники вздыхали: «Ваша мама как актриса из хуанмэйской оперы! [91] — Для детей это был образец красоты. — Сколько стоят ее золотые часики?» И близнецы, и Ятоу раздувались от гордости и никогда не признавались, что мамины часики не ходят.
Больше всех детей Сяохуань любила Ятоу. Девочка без слов понимала, какое у мамы настроение — если Сяохуань хоть немного не в духе, всегда подойдет, тихонько спросит: «Мам, на кого сердишься?», «Мам, опять желудок разболелся?» Ятоу исполнилось уже пятнадцать, а новой одежды у нее за всю жизнь было раз-два и обчелся — пара белых рубашек для выступлений на школьных концертах, а все остальное или перешито из одежды Сяохуань и Дохэ, или связано из перчаток. Форменные ботинки Чжан Цзяня из вывернутой кожи можно было обменять на пару десятков рабочих перчаток, а из них одежды выходило порядочно.
В комнате заработало радио. С утра муж первым делом включал приемник. Эта новая привычка пришла на смену старой: раньше Чжан Цзянь, проснувшись, всегда курил. Три голодных года избавили мужа от дурных привычек: и курить бросил, и пить. В прошлом году на заводе прибавили зарплату, он тогда сразу купил домой приемник.
Вернувшись с отцовских похорон, Сяохуань стала присматриваться к Чжан Цзяню и Дохэ: а ну как снова взялись за старое? Будто бы между делом спрашивала у детей: «А тетя все время с вами спала?» Кончилось тем, что Чжан Цзяню осточертели ее косые взгляды: я одного хочу, чтоб семья жила тихо и мирно, а больше мне ничего не надо. Довольна? Успокоилась? В другой раз в деревню поедешь, не станешь детей в шпионы вербовать? Чжан Цзянь накликал беду: спустя два месяца после похорон отца слегла и мать, и Сяохуань снова поехала в Чжуцзятунь. Когда вернулась, дома ждала перемена: Чжан Цзянь и сыновья спали теперь в большой комнате, а она, Дохэ и Ятоу — в маленькой. Сяохуань спросила мужа, что это за перестановки в ее отсутствие, а он ответил, посмеиваясь, дескать, теперь квартира делится на мужскую и женскую комнаты, как в общежитии, чтобы ни домыслов тебе, ни подозрений.
Песня из приемника всех перебудила. Дети в одном белье выскочили на балкон, набрали снега, слепили снежки и понеслись в комнату друг друга обстреливать. Снова прибежали за снегом, Сяохуань крикнула: «Без куртки на балкон не пушу!»
Дохэ что-то тихо сказала близнецам. Те радостно загалдели, побежали к сестре, пошептались с ней, и Ятоу тоже весело взвизгнула. К пятнадцати годам у Ятоу все, что надо, уже выросло, а как разбесится — ни дать ни взять семилетка. Они шептались по-японски про рисовые колобки с начинкой из фасолевой пасты. Дохэ вчера весь вечер хлопотала, наготовила две решетки колобков. Сахар-песок семье был не по карману, и вместо него Дохэ положила в начинку коричневый кубинский сахар вперемешку с сахарином. За столом она взволнованно смотрела, как домочадцы пробуют колобки, потом принялась извиняться за свою стряпню:
— Плохие, должны быть послаще, тогда хорошие.
Если колобков у Дохэ получалось много. Сяохуань выкладывала несколько штучек на блюдце и шла угощать соседей, пусть попробуют сестренкино угощение. Еще Дохэ готовила креветок и мальков в соевом соусе, а иногда отправляла детей накопать личинок цикад, мариновала личинки в соевом соусе, получалась традиционная закуска деревни Сиронами. Сяохуань обязательно угощала соседей, в каждую квартиру заглядывала со своим блюдцем, и эта дипломатическая стратегия еще не давала сбоев ни на одном этаже.
Эрхай жевал, жевал и вдруг говорит:
— Оставьте колобок дяде Пэну!
— Дядя Пэн не придет, — ответила Сяохуань. — Ешь сам.
Сяо Пэн у Чжанов давно не появлялся. По выходным в гости заглядывал один Сяо Ши.
Теперь у Сяо Ши всегда был такой вид, будто он замыслил недоброе. А Сяохуань тоже не проведешь, она давно раскусила, что на уме у этих парней. Видят, что Дохэ хранит целомудрие, а живет в доме не девушкой и не женой, жалеют беднягу и надеются, что в их-то руках она про целомудрие и позабудет. Сяо Ши в последнее время даже шуточки свои оставил, к Чжанам являлся с подарками, словно зять в невестин дом: или пачку печенья принесет, или полцзиня хорошего кунжутного масла, или две пары свиных копытец. Сяо Ши служил рабочим четвертого разряда, иждивенцев у него не было, но если часто ходить к Чжанам и строить из себя богатого зятька, так можно и без штанов остаться. Как-то раз Сяо Ши завороженно уставился на выпяченный зад Дохэ, пока та чистила пол, и Сяохуань увидела, как вздулись у мужа вены на руках. Любимую женщину Чжан Цзяня пожирает пара сальных глазок. В ту секунду Сяохуань многое стало ясно: любовь Чжан Цзяня и Дохэ никуда не пропала, она просто ждет своего часа. Резать такую любовь по живому толку нет — пустит корни еще глубже. Любовь — как детская игра: появляется без спроса и уходит, когда захочет, а начнешь с ней воевать, она заболит и уж до самой смерти не ослабнет. Сяохуань прозорливости было не занимать, она хорошо понимала, как устроен этот мир, а вот с Дохэ и Чжан Цзянем просчиталась. Глядя на мужнины руки с газетой, глядя, как пульсируют его набухшие, толстые, словно сучья, вены, Сяохуань встала, подошла к Дохэ и отправила ее за чем-то из комнаты. Что там был за предлог, сразу забыла, главное, что их гость перестал любоваться задом Дохэ. Сяохуань подобрала щетку, села и принялась за работу: цзы-ла, цзы-ла. С годами скрежет щетки о бетонный пол полюбился всем Чжанам, от мала до велика, и ласкал им слух не хуже музыки. Сяохуань подумала: а если однажды этот гладкий, как зеркало, бетонный пол исчезнет, и выглаженная, благоухающая крахмалом одежда тоже исчезнет, исчезнут креветки, мальки, цикады в соевом соусе, колобки с начинкой из бобовой пасты — долго ли протянет тогда семья Чжан? Дохэ урывками рассказывала Сяохуань о своем детстве, о юности, о деревне Сиронами, о сакурах и деревенских храмах синто, много говорила про свою мать — дети видели только материну сгорбленную спину: она или пол скребла, или одежду гладила, или молилась, или кланялась старшим родственникам, мужу, сыну… За эти пятнадцать лет Дохэ мало-помалу перенесла деревню Сиронами в дом Чжанов.
