Трое мужчин молча смотрели на Сяохуань. А ловко она это устроила, подумал Чжан Цзянь.
— Вы втроем — братья, а братья должны быть друг с другом честны, ни обманам, ни доносам, ни какой другой подлости между вами не место. Но случается, что и родные братья враждуют. Если ты, Сяо Ши, с нами рассоришься и пойдешь доносить, если решишь нам жизнь разрушить, мы ничего поделать не сможем. Верно говорю?
— Да разве я стану? — возмутился Сяо Ши.
— Знаю, знаю! Я же только для примера.
Ни слова не говоря, Сяо Пэн выпил еще две рюмки.
— Сяо Пэн, смотри, захмелеешь! — предупредила Сяохуань. — В ночную идешь?
— Не иду. У меня поезд ночью.
— Охты, и куда?
— Командировка в Шэньян. И к родителям заеду.
— Дома все хорошо?
— Нехорошо. Отец меня ждет, обещает избить до смерти.
— Это почему?! — воскликнула Сяохуань.
— И ты еще едешь? — спросил Сяо Ши.
— Убьет, значит, убьет, а жив останусь — все равно разведусь.
Сяо Пэн рассказал им о великой цели, к которой рвался весь этот год: если дадут развод, он будет по-прежнему помогать деньгами жене и ребенку. Он выучил албанский, сможет подрабатывать, вести в техникуме вечерние занятия. Едва договорив, Сяо Пэн встал и пошел к двери, не давая им времени ответить.
— Если с разводом не выйдет, я не стану видеться с Дохэ, — добавил он, обуваясь.
Сяохуань схватила со стола пару пампушек, положила в судок мясо с баклажанами и выбежала за дверь вслед за Сяо Пэном. Она вдруг почувствовала нежность к этому пареньку: целый год держал себя как в тюрьме, жил сам с собой не в ладу, от тоски даже волосы седые появились.
Приладив судок к заднему сиденью его велосипеда, Сяохуань сказала:
— Ты не думай, сестрицын камень был не в твой огород.
Он с горечью посмотрел ей в глаза.
— Знаешь, что Сяо Ши удумал? — она понизила голос: — Сказал Дохэ: если не дашься, донесу на тебя как на японскую шпионку!
Сяо Пэн на секунду лишился дара речи, потом пьяно рыгнул и запрокинул голову, подставив лицо снегу.
— У него духу не хватит. Он не донесет.
— А вдруг?
— Я его знаю. Если для него пользы нет, он ничего делать не станет. Донесет, и ему даже в «прогони свинью» станет негде сыграть, что хорошего?
— Да я своими ушами слышала, как он ей угрожал!
— Не бойся.
Сяо Пэн забрался на велосипед и поехал вниз. Колеса нарисовали в снегу огромную букву S, а дальше седок кубарем покатился с холма вместе с велосипедом. Сяохуань вскрикнула, побежала следом, хотела помочь подняться, но Сяо Пэн уже вернулся в седло и поехал дальше, рисуя новую букву S.
Долго вариться в одном котле тоже нехорошо, откуда ни возьмись появляются непредсказуемые переменные. И одной из таких переменных было решение Сяо Пэна во что бы то ни стало добиться Дохэ. Зла он им не желает, это точно, но кроется ли зло в самой переменной, Сяохуань не знала. Никто не знал. Сяо Ши — другое дело, его дурной замысел уже выплыл наружу, но удалось ли ее задушевным словам, мягким словам с жесткой изнанкой убить в нем это зло? Неизвестно. Может, есть на свете далекий, всеми забытый край, где их семья могла бы тихо жить своей жизнью, ни о чем больше не мечтая? Сяохуань всегда любила веселье, шум, гам, а тут впервые их возненавидела. Вереница одинаковых домов в жилом квартале: десять, двадцать, сто, и всюду в них окна и двери, и люди со своим весельем, со своими хлопотами лезут друг другу в жизнь. Твой приемник слышно у него за стенкой, а его унитаз треснул, и вода потекла к тебе. Да просто чтобы угля натаскать, сбежалась дюжина ребятишек. Разве могли они не слышать, как Ятоу с близнецами мешают в речь японские слова? Дети с разных этажей частенько перекрикивались: «Что у вас сегодня на ужин?» — «У нас пирожки баоцзы!» А Дахай с Эрхаем наверняка кричали в ответ: «У нас сэкихан!» Растяпа Сяохуань решила больше не быть растяпой и внимательно слушать, что говорят дети. Но не поздно ли? От снегопада в мыслях Сяохуань стало по-морозному чисто.
Пришла домой, захмелевший Сяо Ши лежал на кровати в большой комнате. Чжан Цзянь и Сяохуань переглянулись, подумав об одном и том же. Оба старались ходить потише, не зная, вправду ли Сяо Ши заснул или только притворяется.
Дверь с грохотом распахнулась, вбежали краснощекие мальчики, Сяохуань заорала: «А ну разувайтесь!» Теперь она стала ярым защитником правил Дохэ. Черныш вернулся с улицы весь в грязи, и Сяохуань загородила ему проход. Наклонилась подать Дахаю деревянные сандалии, а пес проскочил внутрь и первым делом как следует отряхнулся, грязные капли полетели прямиком в Сяохуань.
Сяохуань поволокла пса на кухню, затащила в раковину и открыла кран. Она даже не сознавала, как рьяно бережет чистоту, созданную Дохэ. Чернышу в раковине было тесно, одна лапа соскользнула с бортика на аккуратно составленные рядом угольные брикеты, Сяохуань, бранясь на чем свет стоит, отвесила псу пару шлепков под зад. Эрхай заскочил в кухню, хотел отнять у нее Черныша, но Сяохуань спиной оттеснила его за дверь. Поставила пса обратно под кран, но Черныш теперь тоже заупрямился, холодная вода колола его ледяными иглами, и пес решил, что больше этого терпеть не станет. Залягался, заметался, будто бесноватый, вода вперемешку с угольной крошкой черным фонтаном ударила в потолок, в лицо Сяохуань, капли летели на остатки лапши с квашеной капустой, на тарелки с мясом и баклажанами.
У Сяохуань перед глазами вдруг почернело, она схватила пса за передние лапы и вихрем вынеслась сначала в коридор, а оттуда в большую комнату. За спиной орал Эрхай: «Ты что делаешь?! Что надумала?!» Но разве кто остановит взбесившуюся Сяохуань? И Сяо Ши теперь протрезвел, подскочил, хотел ее удержать. Поздно: Сяохуань уже распахнула дверь, выбежала на балкон и перебросила Черныша через перила.
Эрхай с воплем кинулся на мать, впился зубами ей в руку.
В голове Сяохуань будто свет включили. И в тот же миг она поняла: это не ее сын. Он не держит ее за родную мать, и, наверное, так было всегда, ведь сама природа подсказывает ребенку: будь мама хоть тысячу раз неправа, нельзя ее кусать. Прибежали Чжан Цзянь и Дохэ, глядят: щеки у Сяохуань бледные, лицо восковое. А рядом с таким же восковым лицом лежит Эрхай.
Сяохуань села на колени, похлопала Эрхая по руке, по груди, но тот не шелохнулся, так и лежал с закрытыми глазами, словно в обмороке. На руке Сяохуань проступил фиолетовый синяк, окаймленный глубокими следами зубов, но ей казалось, что в сердце зубы Эрхая вошли куда глубже и синяк там еще страшнее. Сяохуань все тормошила Эрхая:
— Сынок, мама виновата, просыпайся скорее! Вот мамина вторая рука, на, кусай еще! Просыпайся…
Эрхай и правда будто сознание потерял. У Сяохуань слезы заливали лицо, катились сразу и вниз, и в стороны. Сегодня она совсем не в себе. Та женщина, что бросила собаку с четвертого этажа, — это была не она.
Вдруг Дахай крикнул:
— Черныш!
Из-за двери доносилось тонкое хныканье Черныша. Так поскуливает собака, что натерпелась от людей обиды, но смирилась со своей долей и лишь тихонько жалуется миру на несправедливость.
Открыли — и правда: за порогом сидит Черныш. Упав с такой высоты, пес остался цел и невредим, как Эрхай когда-то. Черныш не знал, рады ли ему теперь в этом доме, и сидел у порога, задрав морду и вглядываясь в лица людей.
Эрхай ожил. Медленно сел, повернулся к Чернышу. А пес сам встревожился от вида хозяина, осторожно подошел, обнюхал Эрхаево лицо, потерся мордой о его голову и лизнул в шею. Только теперь домочадцы увидели, что задняя лапа у Черныша искривилась и поджимается на каждом шагу.
Перелом у Черныша сросся, но прихрамывать он уже не перестал. С Сяохуань Эрхай теперь не разговаривал. Если что-то непременно нужно было сказать, передавал через Ятоу: «Скажи маме, я эту кофту носить не буду, на афэя [93] похож». Или: «Попроси маму погулять с Чернышом, сегодня у нас с классом экскурсия, я поздно вернусь».
