— Джентльмены, собрание закончено, — сказал Ритц и встал. — Согласно нашему контракту, мы имеем право шесть месяцев в году заниматься также иными проектами. Если же вы обвиняете нас в неких правонарушениях, то я убедительно прошу вас представить более солидные доказательства, иначе я, как и тот генеральный менеджер отеля, что работал здесь до меня, буду вынужден возбудить против «Савоя» судебное дело и выиграю. — И он вышел из зала.
Эскофье последовал за ним.
Уже на следующее утро в «Савое» появилась целая армия аудиторов.
Все это случилось четыре месяца назад, и Эскофье понимал, что теперь они должны быть очень осторожны. Он снова просмотрел меню.
— Это могут воспринять весьма негативно. А Патти… Может, нам лучше самим ей заплатить?
— Ты же назвал в ее честь кушанье, ставшее знаменитым! Ей бы следовало просто спеть и не требовать за это денег.
— Даже если бы мы назвали в ее честь этот отель, деньги она бы все равно потребовала. Она теперь завела себе попугая и повсюду с ним ездит. Между прочим, единственное слово, которое он умеет говорить, — это «Cash! Cash!»[116]
— Так, может, Мельба споет?
— Она занята.
— Ты спрашивал? Ты сказал ей, что она оказала бы мне огромную услугу?
— Сказал. А она ответила, что ей очень жаль.
Она действительно это сказала. Но на самом деле ее ответ звучал так: «Мне очень жаль, что успех от вас отвернулся. Ритц так раздулся, что вот-вот лопнет. Да и ты тоже».
Но такого Эскофье Ритцу сказать не мог. Он и священнику вряд ли в таком бы признался.
— Значит, ей очень жаль? Если бы ей действительно было жаль, она выкроила бы десять минут в своем расписании!
— Я только передаю ее слова.
— Тогда назови в ее честь что-нибудь совершенно несъедобное, — сказал Ритц. — Она становится толстой, как знаменитые три поросенка.
— Ладно. Можно назвать ее именем какое-нибудь диетическое блюдо. Например, тоненький ломтик поджаренного хлеба — чтобы она несколько уменьшила свои алчные устремления.
— А можно выставить в витрине «Савоя» молочного поросенка с персиком в пасти в качестве новой рекламы десерта «персики Мельба». А что? Это было бы весьма забавно.
Ритц допил второй мартини и прислушался к звукам оркестра в соседнем зале. Теперь там играли Баха, менуэт соль-мажор. Пятичасовой чай подходил к концу. А значит, в мире вскоре будет вновь восстановлен знакомый им обоим порядок.
— Не правда ли, это поистине храм земных наслаждений? — Бармен принес Ритцу еще один коктейль, но Эскофье отставил бокал в сторону, на расстоянии вытянутой руки от Ритца.
— Хватит, Цезарь, сегодня вечером у нас обоих голова должна быть совершенно ясной.
Ритц привстал, наклонившись над столом, взял бокал с коктейлем и сообщил:
— Между прочим, эти аудиторы сегодня убрались.
— Насовсем?
— Да.
— И?
— И теперь ты встретишься с инвесторами во время коктейля, а потом извинишься и уйдешь домой. Тебе лучше оставаться в стороне день или два, пока я сам все не проясню. Я не хочу, чтобы они увели тебя в сторонку — «просто немного поболтать», как выражаются англичане, — чтобы убедиться, что мы с тобой говорим одно и то же. Так что ступай домой. Я тебе телеграфирую.
— Я и так дома.
— Поезжай к жене. Уж это-то точно ни у кого никаких вопросов не вызовет.
Эскофье не видел Дельфину с тех пор, как родилась их дочь, — то есть почти семь лет. И семь лет Дельфина получала посылки от пылкого мистера Бутса. Так что он уехал еще до того, как стали разносить коктейли.
Сперва Дельфина еще способна была вспомнить запах его кожи. По четвергам, в «дни карри» — «Эти англичане так любят карри», — говорил ей Эскофье — он приходил к ней в постель поздно ночью, и от его рук все еще исходил аромат дальних стран. И уже на рассвете, когда ночной сумрак медленно начинал рассеиваться, они занимались любовью — неторопливо, спокойно, словно пробиваясь сквозь накопившуюся усталость, вызванную работой и заботами о детях, в свой собственный мир, существовавший только для них двоих и наполненный жаром любви, в тот мир, где говорили на языке, понятном лишь им одним.
Но поскольку Эскофье больше не приезжал в Монте-Карло, то и запах его быстро выветрился, и ни подушки, ни старые рубашки не сохранили запаха карри; от них больше не пахло ни жареным луком, ни вкусной жареной курочкой. Теперь у Дельфины осталась лишь память о сопровождавших ее мужа запахах.
Когда на виллу «Фернан» прибыла первая посылка от мистера Бутса, Дельфина написала Эскофье: «Он, похоже, следует за мной повсюду. С чего бы это?»
Он не ответил. И тогда Дельфина начала печь бриоши.
Поварам на вилле «Фернан» пришлось стоять в сторонке и смотреть, как мадам, надев чистый фартук поверх своего шелкового платья, отрубает кусок от палочки дрожжей, чуть не угодив себе по пальцу, затем смешивает дрожжи с мукой, теплым молоком и одним, но крупным яйцом. Когда она аккуратно скатала тесто в шар и поместила его в большую миску с теплой водой, повара до некоторой степени уверились, что мадам, по крайней мере, знает, что делает, и тут она сказала:
— Необходимо сперва проверить, что с дрожжами все в порядке и тесто поднимется. — И осталась стоять над миской, ожидая, что шар теста прямо на глазах разбухнет и всплывет.
«Проверить?»
Повара переглянулись. Проверяют уже на самом последнем этапе, когда тесто уже окончательно поднялось и его пора отправлять в печь. Это хлеб, а не бисквит!
«Поэтам, — думал с презрением старший из поваров, — нечего делать на кухне!»
Так что они ушли, оставив Дельфину в одиночестве. И всегда с тех пор уходили, когда ей хотелось испечь бриоши. Они так и не сумели объяснить ей, что, когда тесто уже сделано, его качество уже никак не проверишь, так что нет никакой гарантии. На каждом шагу тебя подстерегает опасность: один неверный шаг — ты слишком долго месил тесто, или влил в него слишком теплое масло, или внезапно налетел сквозняк, — и бриоши будут испорчены. В их изготовлении нет никакой поэзии — нужны только холодные руки и теплая кухня.
Пять яиц. Мука. Соль. Сахар. Рецепт, полученный от булочника, был вполне ясен. Затем нужно замесить тесто, чтобы оно было не слишком крутым. А затем — «Бейте его о разделочную доску. Как можно яростнее. Ровно 100 раз».
Этот последний совет показался Дельфине смешным. «Тесто ведь не живое существо, способное чувствовать, — думала она. — Оно не может отличить семьдесят пять ударов от ста».
Но оно отличало.
После сорока ударов Дельфина почувствовала, что тесто становится более мягким, покладистым и не таким крутым. Зато у нее самой руки уже буквально сводило судорогой. Малышка Жермена проснулась, заплакала и принялась возиться в своей колыбели. Мальчикам захотелось горячего шоколада.
— Пожалуйста, мама! Пожалуйста!
Дельфина все прекрасно слышала, но понимала: она никак не может остановиться и перестать бить тесто. Если же она все-таки сделает перерыв и покормит девочку, а затем приготовит для мальчиков шоколад или же попросит сделать это кого-то из слуг, которых сперва еще нужно разыскать, то тесто, когда она наконец снова им займется, превратится в свинец.
— Я пишу, — сказала она, хотя собиралась сказать совсем не это, но отчего-то именно эти слова показались ей наиболее соответствующими действительности. С каждым ударом теста об стол в ее поэтической душе рождалась часть новой строки или некий новый образ. Звезды, которых при солнечном свете она видеть никак не могла, теперь светили даже днем, словно для нее одной, и она принялась размышлять об этой их странной способности и о значении их света для нее, Дельфины.
После этого, возясь с бриошами, она стала говорить всем именно так: «Я пишу».
Сто ударов, а затем, даже если тесто кажется совершенно идеальным и эластичным, в него, согласно рецепту, требовалось ввести какое-то немыслимое количество масла. Разве это не похоже на создание поэмы? Когда тебе кажется, что твое стихотворение уже достигло совершенства, ты вдруг обнаруживаешь, что в нем не хватает глубины и богатства вкуса.
Но, ложка за ложкой вводя в тесто размягченное сливочное масло, Дельфина увидела, что этим совершенно портит отбитое тесто. Оно почему-то опять начало застывать прямо у нее в руках и стало каким-то противно сальным. Ее охватило отчаяние. Хотелось все бросить или хотя бы добавить муки и снова начать отбивать тесто — эта часть процесса понравилась ей больше всего.
«Будьте мужественной», — приписал пекарь в конце своего рецепта.
И Дельфина старалась быть мужественной, а потому продолжала добавлять масло в «испорченное» тесто, пока наконец не ввела все требуемое количество. Масло, как ни странно, держалось внутри вполне прилично.
