— Если поставить в духовку сковороду с водой, это поможет хлебу сохранить влагу. Если корочка не будет получать достаточно влаги, она потрескается.
— Так ты за этим ко мне пришел? Я знаю, как печь хлеб. Я все время бриоши пеку.
Он вытащил хлеб из духовки.
— Бриоши — это все равно что сладкая выпечка. Яйца и масло в тесте дают большую свободу.
— У меня получаются очень хорошие бриоши!
— И это достойно всяческой похвалы. Однако хлеб является жизненной необходимостью. Он нужен каждый день. Вот смотри: нужно отмерить ровно 400 г муки и ровно 280 г воды.
— Пусть лучше этим занимается служанка. Я все-таки поэт, а не повар!
Эскофье стоял к ней спиной, и Дельфина видела лишь элегантный покрой его фрака да редеющие седые волосы у него на затылке. «Семь лет», — думала она. А он, держа в руках горячий хлеб, внимательно изучал корочку. Жесткие мозоли сделали его руки нечувствительными к жару. Дельфина находила эти мозоли «неблагородными» — и все же мечтала о прикосновении этих рук.
— Кстати, эта кухня нуждается в переустройстве, — сказал он. — Я, например, едва сумел отыскать муку. А ржаную муку и вовсе, словно нарочно, запрятали так, что и не найдешь. Соль всегда должна стоять на столе, но ее зачем-то убрали в кладовую, и во время готовки…
— Сними свои туфли.
— Мои туфли?
— Это моя кухня. В моей кухне тебе незачем пользоваться этими дурацкими платформами и совать нос в мою духовку, потому что до моей духовки тебе нет никакого дела. И у меня нет ни малейшей необходимости держать соль на кухонном столе. Моя соль тебя совершенно не касается. Так что эти твои туфли должны быть немедленно отсюда убраны.
— Но я других не захватил.
— Подожди здесь.
Эскофье снял туфли и сидел теперь в одних носках, нервно поджидая возвращения Дельфины.
— Вот туфли, — сказала она, подавая ему какие-то мужские туфли, которые оказались ему как раз впору.
— Чьи это?
— Поля.
— Поля?
— Твоего сына.
— Моего сына?
— Да. Он по-прежнему торчит дома, потому что ты не озаботился тем, чтобы он научился какой-то профессии. Хотя в шестнадцать лет он, можно сказать, уже староват для этого.
Туфли вдруг показались Эскофье чересчур тесными. «Когда это Поль успел стать мужчиной?»
Он сунул каравай горячего хлеба в корзину для пикников, поставил туда же откупоренную бутылку бордо и положил кусок сливочного масла, завернутый в коричневую бумагу. Потом повернулся к жене и протянул ей руку — грубую, мозолистую руку повара, рабочего человека.
— Пойдем со мной.
Трое детей. Большой дом на берегу моря, где живут чуть ли не все ее родственники, причем многие из них еще и материально полностью зависят от Эскофье. И сама она давно уже ведет жизнь весьма комфортабельную, даже роскошную. И пользуется определенным влиянием в свете. Но это жизнь без него. Дельфина колебалась.
— Мадам Эскофье? — сказал он таким тоном, словно подвергал это сомнению.
Свет тонкого месяца просачивался в окно кухни.
— Ты не можешь просто так войти в нашу жизнь и снова из нее выйти. Это не один из твоих отелей.
— Я понимаю.
— Вот и прекрасно!
И она подала ему руку. Он взял ее руку, нежно поцеловал и сказал:
— Да, прекрасно.
«Это ничего не значит», — твердила себе Дельфина. Но ее рука так хорошо чувствовала себя в его руке! Как и всегда.
Оказалось, что Эскофье заранее расстелил скатерть на обрыве, прямо на влажной от росы траве. Ночной воздух был прохладен — по таким вот влажным и прохладным субтропическим ночам Эскофье страшно тосковал в Лондоне, особенно зимой. В лунном свете вид отсюда был настолько завораживающим, что у него перехватывало дыхание: отвесный край скалистого утеса, газовые фонари на городских улицах внизу… Он налил вина в хрустальные бокалы.
— За тебя.
— Они разобьются.
— А раньше нас никогда не беспокоило, что хрустальные бокалы могут разбиться.
Но Дельфина все-таки отнесла бокалы в дом, заменив их двумя чистыми кружками, которыми обычно пользовалась на кухне, когда поила детей. Она выглянула в окно: ее муж сидел на краю утеса и ждал, когда она вернется. Он был такой знакомый — и все-таки чужой. Ей хотелось, чтобы он уехал, — и все-таки она даже представить себе не могла жизни без него или хотя бы его тени.
На кухонном столе стояла миска со зрелыми фигами; эти фиги были присланы сегодня утром мистером Бутсом. Дельфина снова выглянула в окно. Наш дорогой месье Бутс. Вскоре все заполнит утренний туман, и в нем исчезнут и этот лунный свет, и Эскофье. Темная фиолетовая кожица фиг была цвета ночного неба. Дельфина разрезала одну пополам. От темно-красной мякоти исходил аромат дикого меда. Она откусила кусочек. Таких фиг она никогда в жизни не ела — у них был просто поразительный вкус и невероятно насыщенный аромат.
Дельфина положила вторую половинку этой идеальной фиги на круглую белую тарелочку и обрызгала ее лавандовым медом. Не сильно, совсем чуть-чуть, чтобы только напомнить Эскофье, какой бывает весна на средиземноморском побережье, какой невероятно роскошной и непередаваемо сладкой она здесь бывает.
Затем она сходила в ледник, куда отнесли остатки рагу с лангустинами. Это было самое любимое ее блюдо. Она взяла одну лангустину и съела ее целиком; лангустина пропиталась соками овощного рагу, чудесными ароматами тушеных помидоров и зерен какао. «Это моя кухня», — сказала Дельфина и снова вышла в ночную тьму.
— Я уж решил, что ты обо мне забыла, — сказал Эскофье и встал.
— Я пыталась, но это оказалось невозможно.
Он взял у нее тарелочку с фигой.
— От мистера Бутса?
— Да. А еще он прислал чудесное итальянское вино и несколько скатертей из бельгийского кружева. У него очень хороший вкус.
— Он пылкий любовник.
— Откуда мне знать.
Они сидели в тени виллы «Фернан», но им казалось, что самой виллы больше нет — исчезла в складках тьмы.
— Я ухожу в дом. Слишком сыро, — сказала Дельфина.
— Помидоры. Ты помнишь, как мы каждый день с утра до ночи делали томатный соус на зиму и заливали его в бутылки из-под шампанского? Это было так замечательно — мы словно ловили кусочек лета и консервировали его на зиму в бутылке, причем не в какой-нибудь, а в знаменитой, с историей.
Дельфина сложила хлеб и масло обратно в корзину для пикника и сунула Эскофье бутылку вина.
— Тот соус мы делали для заказчиков, а не для себя.
— А знаешь, я ведь сохранил те бутылки, — сказал Эскофье. — И мы могли бы снова сделать соус. Летом. Этому дому просто необходим огород. Его можно устроить прямо здесь, где расстелено это одеяло. Земли тут, конечно, немного, и она каменистая, но для огорода вполне сойдет. Самое место, чтобы помидоры выращивать.
— Дети не любят томатный соус.
— Они будут есть то, что мы им велим.
— Мы? — Она сказала это, не глядя ему в глаза; она старалась вообще в его сторону не смотреть. И ему вдруг показалось, будто он уже снова вернулся в Лондон, в свою маленькую, забитую вещами комнату, за окнами которой ночь и стелющийся в воздухе дым от угольных каминов.
— Мы были тогда счастливы, — сказал Эскофье. — Ведь были? Тогда, до «Савоя»?
— Я была счастлива. Но ведь ты — Эскофье! — Дельфина вручила ему корзину, сложив в нее все, что он приготовил для этого пикника. — И не делай вид, будто это не так. Это просто нечестно.
Она повернулась, чтобы уйти, но он поймал ее за руку.
— Потанцуй со мной.
— Без музыки?
Он притянул ее к себе.
— Ну, музыка всегда найдется! Послушай, как бьется сердце. Раз-два-три. Раз-два-три. Разве это не вальс?
Она попыталась от него отстраниться. Но он притянул ее еще ближе к себе и прошептал:
— Раз. Два. Три. Разве ты не слышишь?
— Нет.
— Значит, и не пытаешься услышать.
И он слегка коснулся губами ее щеки; нежность этого поцелуя удивила ее. И она, выбираясь из лабиринта своей душевной боли, своего давнего гнева, действительно услышала, как бьется его сердце, как бьются их сердца. Быстро. Быстро. Быстро.
— Раз-два-три.
Быстро. Быстро. Быстро.
— Раз-два-три.
Они танцевали на самом краю утеса. Из-под ног вылетали мелкие камешки и скатывались куда-то в темноту.
— Поворот. Раз-два-три. Поворот.
Быстро. Быстро. Быстро.
— Мадам Эскофье! — сказал он и поцеловал ее с тем прежним изяществом и пылом, который был памятен им обоим. Их поцелуи имели вкус лангустин и приготовленного ею рагу с легким привкусом какао. — Моя дорогая мадам Эскофье!
Быстро. Быстро. Быстро.
Он снял с нее накидку.
Быстро. Быстро. Быстро.
Затем ее красивое платье.
И когда она осталась стоять перед ним совершенно нагая и бледная в лунном свете, он стал с нежностью гладить ее тело, словно вспоминая каждый его изгиб, каждый шрам, каждую нежную ложбинку. И она сама расстегнула на нем рубашку, и сама сняла с него фрак.
