Ведь на самом-то деле она тебе никакая не тетя!
Вот Мериэл и решила съездить к ней одна. Объясняя свое решение, она сказала, что будет чувствовать себя виноватой, если не съездит, когда подвернулся такой случай. Кроме того, хотя она никогда бы в этом не призналась, но она просто истомилась, до чего ждала момента, когда можно будет хоть ненадолго оторваться от семьи.
– Может, я отвезу тебя? – предложил Пьер. – Один бог знает, сколько тебе придется ждать автобуса.
– Не получится, – сказала она. – Опоздаешь на паром. – И она напомнила ему об их договоренности с няней.
– Что ж, ты права, – согласился он.
Мужчина, с которым он разговаривал, тот самый полярный доктор, вынужденно слушал этот разговор, а потом неожиданно предложил:
– А давайте я вас отвезу.
– Так вы же вроде прилетели на самолете, – сказала Мериэл сразу после того, как Пьер ее представил:
– Это моя жена, извините. Мериэл.
Доктор представился именем, которое она даже не расслышала.
– Да ведь не так-то просто посадить самолет на склон горы Холиберн, – сказал он. – Поэтому я оставил его в аэропорту и взял напрокат машину.
Некоторое навязывание им своей любезности заставило Мериэл решить, что она, видимо, вела себя вызывающе. С ней это постоянно: то она ведет себя слишком смело, то слишком робко.
– А вам действительно нетрудно? – поднял брови Пьер. – И есть время?
Врач бросил на Мериэл внимательный взгляд. Его взгляд не был непристойным – он не был ни вызывающим, ни лукавым, оценивающим он тоже не был. Но и почтительным его было бы не назвать.
– Да-да, конечно, – сказал он.
В результате было решено, что так они и поступят. И они тут же принялись прощаться, потому что Пьеру пора на паром, а Эшер – такова оказалась фамилия врача, – доктор Эшер подвезет Мериэл в Линн-Вэлли.
Планировалось, что визит Мериэл к тете Мюриэл будет долгим, она с ней, может быть, даже поужинает, после чего сядет на автобус маршрута Линн-Вэлли – автовокзал (автобусы «в город» ходят оттуда довольно часто), а с автовокзала последним автобусом на паром и домой.
Тамошний дом престарелых назывался «Замок принцессы». Одноэтажное длинное здание, покрытое буро-розовой штукатуркой. Оно стояло на улице с довольно плотным движением и никакой зеленью защищено не было: не имело ни живых изгородей, ни вообще забора, который отгораживал бы учреждение от уличного шума и охранял жалкую полоску газона. По одну сторону с ним соседствовал молельный дом с его кукольной колокольней, а по другую бензоколонка.
– Слово «замок» в наши дни потеряло всякий смысл, не правда ли? – сказала Мериэл. – Оно не подразумевает даже наличия второго этажа! Тебя просто заставляют считать некое место тем, чем оно даже не пытается притвориться.
Доктор ничего не ответил – не исключено, что ею выраженная мысль ему показалась абракадаброй. Или посчитал, что мысль хотя и верная, но говорить об этом не стоило труда. Всю дорогу от рынка Дандарейв она только и слышала, что самое себя, и пребывала уже в смятении. И дело не только и не столько в том, что она несла чушь, – говорила просто все, что приходит в голову, – главное, она пыталась выражать словами вещи, которые казались ей интересными или, во всяком случае, способными стать таковыми, если бы ей удавалось должным образом облекать их в слова. А на его слух ее идеи, видимо, звучали претенциозно, если не безумно, особенно с учетом того, как она их выпаливала очередями. Должно быть, она казалась ему одной из тех женщин, которым вынь да положь, чтобы разговор получался не обычным, а настоящим. И, даже понимая, что ничего не получается, что эта болтовня, скорее всего, кажется ему излишней, прекратить ее она была не в состоянии.
Она даже не поняла, с чего это началось. Но, наверное, с неловкости, возникшей просто оттого, что нынче она очень редко говорит с посторонними. Да к ней еще добавить странность ситуации: вот, едет одна в машине с мужиком, который и не муж, а невесть кто.
Уже когда подъезжали, она задала ему вопрос (опрометчивый и глупый), что он думает о предположении Пьера, будто авария с мотоциклом была самоубийством.
– То же самое носится в воздухе при разборе практически любого дорожного происшествия со смертельным исходом, – ответил на это он.
– Нет-нет, туда, на территорию, не надо, вам выезжать будет сложно, – уже говорила она, не успев дослушать. – Я прямо тут и выйду.
И так велико было ее смущение, так не терпелось скорее вырваться – от него и от его едва прикрытого вежливостью равнодушия, – что она схватилась за дверную ручку, будто собирается открыть дверь, не дожидаясь, когда водитель остановит машину.
– А я вас здесь подожду, – сказал он, все же сворачивая. – Не могу же я вас так тут и бросить.
– Но я… Я могу там пробыть довольно долго.
– Ничего. Я подожду. А могу с вами зайти, посмотреть, что там и как. Если вы не возражаете.
Она хотела сказать, что дом престарелых – место вряд ли такое уж живописное и радостное. Но тут же вспомнила, что он врач и не увидит там ничего такого, чего не видел бы раньше. Кроме того, что-то в том, как он сказал «если вы не возражаете» – эта его корректность и вместе с тем неуверенность в голосе, – удивило ее. Закралась мысль, что жертвует собой и своим временем он вовсе не из вежливости или не столько из вежливости, сколько из-за чего-то такого, что связано с ней самой. С видом искренним и смиренным делает подношение, но не сопрягает его с просьбой. Если бы она сказала, что не хочет больше отнимать его время, он бы нисколько не настаивал, а ровным и спокойным тоном распрощался бы и уехал.
Так или иначе, но они вышли из машины и бок о бок двинулись по парковочной площадке к парадному входу.
Прямоугольник мостовой перед входом окружали два-три зверски коротко стриженных кустика и неряшливого вида горшки с петуниями, изображающими сад вокруг дворика-патио. В выставленных в этот дворик креслах сидели несколько стариков-инвалидов. Искомой тети среди них не было, но Мериэл вдруг услышала, как из ее уст полились радостные приветствия. Что-то с ней вдруг произошло. Загадочным образом она ощутила в себе мощный прилив силы и очарования, которое все прибывало, словно с каждым новым шагом из каблука в мозг шло новое радужное послание.
Когда она позже его спросила: «Зачем ты пошел туда со мной?» – он ответил: «Затем, что не хотелось выпускать тебя из виду».
Тетя Мюриэл сидела в темном коридоре одна в кресле-каталке у самой двери ее комнаты. Она была странно толстой, вся поблескивала и мерцала, но это потому, что на нее навернули огромный асбестовый фартук, чтобы она могла выкурить сигарету. Насколько Мериэл помнилось, когда она попрощалась с нею много месяцев – или даже чуть ли не лет – назад, она сидела в том же самом кресле в том же месте, хотя и без асбестового фартука, необходимость в котором, возможно, возникла в связи с каким-нибудь новым правилом или с дальнейшим дряхлением и упадком. Весьма возможно, она каждый день сидит здесь, рядом с приделанной к полу полной песка пепельницей, курит и глядит на печеночного цвета стену (стена была окрашена розовой или сиреневой краской, но из-за нехватки света выглядела желтушной) с висящим на ней кашпо, с которого, в свою очередь, свисали плети искусственного плюща.
– Мериэл? Я так и думала, что это ты, – сказала старуха. – Вот ведь: на слух узнала по походке. Я могу тебя хоть по походке узнать, хоть по дыханию. Из-за катаракты зрение-то уже ни к черту. Вижу одни какие-то пятна.
– Это я, конечно. А вы тут как? – Мериэл поцеловала ее в висок. – Почему не на солнышке?
– Да я не очень солнце люблю, – отозвалась старуха. – Какое солнце, когда надо беречь цвет лица.
И не поймешь – шутит, что ли? Но, может быть, это она и вправду. Ее бледное лицо и руки были все покрыты большими пятнами – мертвенно-белыми разводами, которые, когда на них попадал блик света, серебрились. Когда-то она была натуральной блондинкой, розоволицей, худощавой, а ее прямые, всегда по последней моде стриженные волосы уже к сорока годам поседели. Теперь ее волосы были нечесаны, спутаны трением о подушки, и мочки ушей торчали из-под них как какие-то иссохшие сиськи. Когда-то она носила в ушах маленькие бриллиантики; куда, интересно, они делись? В ушах настоящие бриллианты, на шее цепочки из настоящего золота, настоящий жемчуг, шелковые блузки необычных цветов – янтарного, красновато-лилового – и превосходные узкие туфельки.
Теперь от нее пахло дешевой пудрой и лакричными конфетками, – она сосала их целый день в промежутках между сигаретами, которые выдавали ей строго по счету.
– Нам нужны стулья, – сказала она. Подавшись вперед, она стала водить в воздухе рукой с зажатой в пальцах сигаретой, попыталась свистнуть. – Прислуга! Пожалуйста, стулья нам сюда.
