— Зачем она вам — душа? — рассеянно и невнятно удивился реаниматор, катая таблетку под языком. — В вашем деле это досадная помеха. Да она уж и атрофировалась, поди, за ненадобностью.
— Всё, что атрофируется,
— умирает — исчезает — уходит — со — света —
то прежде — болит! — сказал Цахилганов назидательно. — Сильно. Ты посмотри, как душу глушат все, у кого деньги есть.
— Я не психиатр. Но это я запомню. О паталогичности безбожия. Распад тела — неизбежен, — проворчал Барыбин. — А распад души…
это уж только наша собственная
дурь!
314
Обоюдное их раздраженье, однако, накапливалось в ординаторской подобьем электричества
и прошивало слова —
сталкиваясь в замкнутом пространстве, они не искрили по чистой случайности.
— Меня Сашка предупреждал. Что ты на религии, Мишаня, повернулся. Я слыхал, кто прочитает Библию трижды, тот умом тронется.
— Работал бы ты с умирающими… Посмотрел бы я на тебя, — косился реаниматор, сглатывая горько-сладкое, холодящее.
— Ну, Сашка с покойниками пребывает — и ничего. Весел и прост с людьми! Несмотря на то, что все зубы растерял. А ты впал в состояние религиозной избранности! В гордыню, значит!..
Цахилганов мстил ему за недавнюю свою задушевную откровенность, от которой ослабевает человек,
— на — время — лишь — впрочем.
Барыбин же передёрнулся от душевного неудобства:
— Нет. Хорошо, что мы с тобой до этого редко встречались. Последний раз — аж на выборах… Ты ведь в избирательной комиссии у Соловейчика был? И с самого начала во власть его толкал. Плакаты заказывал!..
— Заказывал. Дорогие, — завздыхал и заворочался Цахилганов. — Но, представляешь? Какие-то падлы,
— скины — должно — быть —
их тогда перепортили все до одного. Из резинового каблука печать вырезали. И за ночь наши плакаты на стенах проштемпелевали. Черепом со скрещенными костями.
— Всё равно же Соловейчика выбрали. Даже под этим знаком.
— А как ты думал? — засмеялся Цахилганов. — Кто голоса подсчитывает, тот и выигрывает… Впрочем, больше Соловейчика не изберут. Налоговиков распустил. Его бригаду мы бы ещё обеспечили. Не задаром, конечно. За поблажки соответственные. А вместе с этими, с опричниками, не потянем. Захребетников много получается. А они нам нужны?..
315
Но ни тон Цахилганова, ни эта тема беседы совсем, совсем не нравились Барыбину,
всё-то он ёжился, корёжился.
— Да. Если бы не Люба, Андрей… Пути-то наши разошлись давно. Извини, по собственной воле встречаться с тобой я бы не захотел… Ну а по совести — ты кто? — вдруг спросил реаниматор. — Так, для выгоды, демократ, я понимаю. По происхожденью ты — коммунист. А по совести — кто?
— Дур-р-рак ты что ли, — чуть не сплюнул Цахилганов. — Кретин… Нет уже на верхах давным-давно ни коммунистов, ни демократов. Есть только эвдемонисты, чтоб ты знал! Которые называют себя или демократами, или коммунистами, по мере надобности… Эвдемонисты теперь! И в том лагере, и в другом, и в третьем. И мы — побеждаем. Всегда. Не одни, так другие. И между собой — при любом раскладе — договоримся,
будь спокоен.
— От слова «демон», что ли? — удивился Барыбин.
— Понимай, как хочешь… У нас нравственно всё, что ведёт к счастью.
К личному счастью!
— …У вас ведь счастье — это деньги?
— А у вас несчастье — это их отсутствие.
— Ну и как?.. Как обстоит дело с полнотой счастья? — со вздохом спросил Барыбин.
В другое время Цахилганов съязвил бы непременно — по поводу полноты Барыбина,
— полноты — без — счастья —
однако на этот раз он смолчал.
316
— …А ты, небось, в церковь ходишь? — так и не ответил на вопрос Цахилганов.
Барыбин покачал головой:
— Некогда.
— А… молишься? — со странным, пристальным любопытством допытывался Цахилганов.
Барыбин молчал. И странные тени от немого телевизора ходили по его лицу.
— Да какой из меня молельщик: ропщу. Не верю, что ваша власть от Бога! — наконец сказал он. — Со смирением у меня неважно… У Степаниды твоей всё просто: есть время смиренья — и время борьбы с нечистью.
— Это тебе Степанида говорила? — осторожно спросил Цахилганов. — Что — сама?
— Какая тебе разница… Боюсь я, не обманул бы её этот крутой.
— Крендель! — с ненавистью вымолвил Цахилганов.
— …Она же поверила, твоя девочка, в народное ополченье, в неизбежную очистительную битву. В «Россию Освобождённую»! «РО» — такая у них аббревиатура… — Барыбин покосился на буквы на чайнике. — Поверила, потому и поехала. А неделю назад звонила — не весёлая… Скажи, Цахилганов, а можно ли надеяться на то, что очистительная битва начнётся сверху?!. Ведь может чудо произойти?..
А такие, как Барыбин, они, пожалуй, верят ещё в хорошего царя. Ой, олухи…
Лазает! Тайно лазает Барыбин по задворкам его семейной жизни. Ещё бы — про такую чушь, как народные полки, Степанидка могла поведать лишь этому инфантильному идеалисту и никому иному –
такому — же — по — разуму — как — она — сама…
— Она тебе звонит?!
317
Барыбин не замечал цахилгановской ярости.
— Она и матери моей звонила, — признался он бестрепетно. — Они дружны были… Боречку нашего Ксенья Петровна терпеть не могла, а её любила. Умная у тебя девочка. Хочет всё осмыслить, спрашивает о многом…
Отцу родному — хамит, как последняя халда, а Барыбина, видите-ли, «спрашивает о многом»… Мило!
— Что может понимать эта соплячка?!. Что?!! — закричал на Барыбина Цахилганов. — У меня одна надежда: в Москве — влюбится в трезвомыслящего, практичного человека, замуж выйдет. Тогда все подростковые представленья вылетят из её головы! Спрашивает она, воительница… Скорее бы обабилась. Пока глупостей не натворила.
Барыбин давно уже неспокойно притопывал толстой своей подошвой.
— …Нет, ты — не на грани срыва, — тихо сказал он. — Ты — за его пределами. Ваше богатое счастье, похоже, действительно даётся вам нелегко.
Цахилганов встал, потёр виски.
— Магнитные дни… — бормотал он. — Магнитные вечера. Время наползает. И давит. Такое чувство, что я попал под машину времени, Мишка…
— Да, магнитные, — рассеянно откликнулся Барыбин. — Но ты всё же помни: мы своими препаратами держим Любовь в состоянии бесконечного мучительного умиранья. Мы с тобой.
— Я давно понял! — снова раздражился Цахилганов. — Благодарю за чай. Но, ты же знаешь, дубина, что тогда её не будет!
Дубина стоеросовая…
318
— …Что делать, Миша?!
— Прежде всего — не орать, — заметил Барыбин спокойно.
Однако Цахилганов только сильнее кричал на реаниматора:
— Знаю! Освободить Любовь от нас, дать ей уйти, чтобы она не мучилась среди таких скотов, как… Очень хорошо! Благое дело! Но её же… не будет здесь, на земле.
Уже никогда!
— А она — не здесь. Она давно — нигде, — реаниматор посмотрел на Цахилганова холодно и свысока, — Ты ей даже крошечного места в жизни не оставил. Стольких её заместительниц развёл!.. Они её вытеснили, Андрей. Твои потаскухи давно вытолкали её взашей, из общества живых. «Как мы любили друг друга! Ах, как мы любили друг друга!.. Взгляд переливался во взгляд!» — зло передразнил Барыбин недавние речи Цахилганова. — Ладно. Прости.
Он уже замолчал было, но добавил всё же обиженно:
— Делала себе анализы — сама, чтобы лаборантки не видели…
— Да знаю, знаю! — пытался перебить его Цахилганов. — Думала: обойдётся…
— Извини. Любовь попала здесь, на земле, в плохие руки, — не слышал его реаниматор. — В грязные. В твои.
Долгая пауза зависла в ординаторской
меж двумя рассерженными людьми.
И только маячили немые тени
от немого экрана.
319
— …Значит, это — самоубийство? — Цахилганов снова заговорил о Любе и выжимал теперь ответ из реаниматора требовательно и жёстко,
словно виноват в случившемся был не он, а Барыбин.
— Не знаю, — нервничал Барыбин. — Она — медик. Она понимала: при лечении вероятность её выздоровленья — один из ста. Но для борьбы за этот один процент ей нужны были силы!.. Я видел, она потухшая на работу приходит. Да, я не знал ничего про её болезнь. Но… она не стала бороться, Андрей. Значит, не предвидела успеха. Любовь беззащитней, чем мы думаем. Гораздо беззащитней…
И какой дурак пустил слух о силе любви?!..
— А ты бы? Как решил? — Цахилганов налил себе и выпил чай крупными гулкими глотками. — На моём месте?
— Нечестный вопрос, Андрей, — опустил голову Барыбин. — Нам с тобой лучше,
