Солидных лет и положения американский адвокат и экономист Джереми (Ерема по-нашему) Сомпсон, консультирующий нефтяные компании, в момент великого российского передела девяностых годов решил стать первопроходцем, приобщившись к бурлящей наваристым супом русской экономике. На пользу себе и экономике, как он наивно представлял. Будучи не каким-то там мальчишкой-авантюристом, а человеком обстоятельным, для начала взял в университете курс русского языка, а также по совету своей преподавательницы, а моей подруги стал захаживать ко мне на предмет «language exchange», то есть языкового обмена, что здесь порой практикуется. Предполагалось взаимное обогащение друг друга языками в непринужденной обстановке за чаем с печеньем.
Джереми явился в назначенное время, минута в минуту, в корректном сером костюме, простых с виду ботинках, чья стоимость безошибочно угадывалась как превышающая мой тогдашний месячный доход. Утвердил длинное крепкое тело на стуле, бросил брезгливый взгляд на рваные обои, разномастные стулья и продавленый помоечный диван, с опаской поставил кожаный портфель на пол и, смерив меня льдистым взглядом, торжественно представился: Джереми Сомпсон, эсквайр.
Караул! Эсквайр! Господи, как с ним говорить-то? Инопланетянин. Суперамерикан в стерильной пластиковой упаковке. С низким содержанием насыщенных жиров и холестерина.
Со временем общение наладилось, взаимное остолбенение прошло. Русский за моим столом звучал гораздо чаще английского, и это обоих по разным причинам устраивало. В промежутках между нашими встречами он несколько раз смотался в Россию: в Москву — для установления бизнес-контактов на высоком уровне, на Урал и в Сыктывкар — увидеть товар лицом. Уверена, что Джереми — единственный на планете американец, свободно выговаривающий чудовищное слово «Сыктывкар». В Сыктывкаре он, по своей американской упертости, в первое же утро, облаченный в трусы, майку и очки в тонкой золотой оправе, предпринял спортивную пробежку. За ним, гогоча, рысью гнались мальчишки и старухи. В то время, к счастью, его русский не был достаточно хорош, чтобы Джереми мог понять выкрикавшийся при этом сопроводительный текст. Однако общую идею уловил. «Они меня не одобрять. Имели смеяться», — поделился он впечатлением.
Джереми прогрессировал в русском: удивлялся привольной гульбе членов предложения, пошел на компромисс и согласился, что слова «свет» и «цвет» звучат не одинаково, в муках принуждал себя не ставить предлог в конце фразы, высоко оценил водку, борщ и блины. Приходя, недвусмысленно поглядывал в сторону кухни. Сломался он только на маринованных маслятах. Доверчиво отправил грибочек в рот — тут его и без того от природы красноватое лицо моментально приобрело инсультный багровый цвет. На этом фоне жутко выделились побелевшие от ужаса глаза. Я не стала звонить в неотложную помощь, за жизнь его я не волновалась — парниша не из слабаков. Но интересно — проглотит или выплюнет? Я сама проходила такое на алмаатинском базаре, хлебнув из любопытства ихнего целебного кумыса. Не обученная западному политесу, тут же выплюнула тягучую гадость, оскорбив этим национальные чувства представителей казахского народа, толпящегося в очереди за излюбленным напитком. А вот железный Джереми напрягся и проглотил. Да, американский Ерема мне не чета, не побоится снова рвануть в Сыктывкар, куда не всякая птица долетит… «Oysters are better», — отдышавшись, дипломатично прокомментировал он наш деликатес. «Ага, устрицы-то лучше?» — не без ехидства подмогла я ему с русским языком. Он смущенно улыбнулся.
Дела с Россией, однако, шли как-то криво, невзирая на профессионально разработанный им лично бизнес-план.
— Я приехал иметь апойнтмент с большой чиновник на министерство около точный час и день. Секретарь говорит: он нет. Уехал. Как можно? Это есть громадно нехорошо для бизнес, — горестно недоумевал Джереми.
Невзирая на такой афронт, он составил длинный и подробный проект дальнейшего делового сотрудничества на русском языке и дал мне на проверку. Вместо слова «бесплатно» везде значилось «даром». Выправленный вариант на безупречном русском канцелярите был отправлен в Москву. Для надежности и заказной почтой, и дубликат по факсу. Ответа не было. Я-то это предвидела. Но наш бизнесмен ничего не мог понять, занервничал.
— Да бросьте, Джереми, все идет по плану, забыли они или потеряли, — успокаивала я, — дело обычное. Дышите глубже — жизнь продолжается.
На самом деле не забыли и не потеряли. Месяца через полтора он принес показать ответ на превосходной глянцевой бумаге, с красными звездочками сургучных печатей. «Ваше письмо получили. Большое спасибо», — гласил текст ответа. Все.
— Что мне надо ответить? — растерялся он.
— Джереми, если вы хотите быть утонченно вежливым, ответьте: «Большое пожалуйста». Но я бы лично не тратилась на почтовые марки. Разумнее забыть, как страшный сон.
Американец, подцепивший русский вирус, долго таскает и размножает в себе эту заразу. Причем иммунитет не вырабатывается. Джереми не сдался, просто перекинул область своих интересов в менее травматическую сторону. Удумал организовать в Москве курсы по западной экономике. Его воображению рисовались соблазнительные картины: сбросивший наручники маркет, набивший пахучие бутоны сервис и неподнятая целина экономики. Изучал прессу. В связи с чем приволок мне в дом желтейшую российскую газетку буйных девяностых, специализирующуюся на сервисах ниже пояса. Я с интересом отметила отсутствие у него галстука и портфеля — процесс пошел. Одно из завлекательных объявлений гласило: «Ляська-пулеметчица. Дорого». Чего тут, кажется, не понять-то? Но столь тонкая идиоматика оказалась ему не по плечу.
— Что есть «Ляська-пулеметчица»?
— Илья лучше объяснит, — ловко спихнула я деликатную задачу на сына, к счастью, оказавшегося у меня дома. И благоразумно удалилась на кухню варить кофе. Через минуту в комнате раздался здоровый мужской хохот. Объяснил, стало быть, доходчиво.
Эволюция Джереми неслась лавинообразно, погребая под собой респектабельное прошлое. Сдав свой офис в престижном районе Бостона и разведясь с женой, он снова подался в университет. Не искал легких путей. Коварный русский язык втянул его в свою воронку. Курсовая работа оказалась по творчеству Бабеля. О корректном костюме не было больше и речи. Жертва культурного шока, Джереми отпустил вокруг лысины длинные седоватые патлы, завел себе гарвардский рябой пиджачишко с кожаными заплатами на локтях, накинутый на бурую майку. В чувстве стиля ему отказать было нельзя, рыжие сандалии на босу ногу прекрасно гармонировали с остальным. Американские врачи в таких хронических случаях вздыхают: «Привыкайте жить с этим».
Ощущая отчасти и свою вину за происшедшую метаморфозу, я покорно села объяснять, что не следует искать слово «мурло» в кратком словаре, что обращение «братишка» отнюдь не означает наличия кровного родства, а «Конармия» — это не армия коней, а неизмеримо хуже. Джереми с трудом уяснил, что такое портянки.
— Почему не одевали носки? — недоумевал он. — И вообще как эта crazy (слово «сумасшедшая» оказалось потруднее, чем Сыктывкар) банда (да? по-русски это правильно так?) победила войска правительства и союзников? Невероятно!
Как втолковать, что теория вероятности в России действует, как говорится, с точностью до наоборот. То ли искривление пространства, то ли климат такой. Не случайно именно волчеглазый русский математик Николай Лобачевский взорвал респектабельный фундамент архимедовой геометрии, явив на классических развалинах мир странный, кривой и неуютный… В тех северных широтах на неведомых дорожках имеют быть следы невиданных зверей. И всегда кто-то мятежный ищет бури на свои ягодицы. А замечательно и логично задуманные проекты непременно превращаются в такое, что и описать-то приличными словами нельзя да и совестно.
Тяжко нам с Джереми было с еврейскими рассказами. В муках вызубренная головоломная паутина русской грамматики рвалась под бешеным натиском густого и пахучего потока бабелевских метафор. Биндюжники, налетчики, проститутки и толстые торговки с Молдаванки галдели, ругались, клялись, вымогали и праздновали совсем не на том русском языке, который, как ему казалось, он выучил, прочитав два раза подряд «Барышню-крестьянку». Кто умудрился сунуть ему это задание? Зачем? Ясно же, что англосакс не может обернуться именно русским евреем, никогда в жизни не ощутит уголовника Беню Крика своим непутевым родственником, не уловит в смачной ругани содержательницы постоялого двора, хамки и спекулянтки Любки Шнейвейс интонации и словечки покойной бабули — образованной, кстати, старушки. Не захлестнет теплом сердце, когда мудрый реб Арье-Лейб, сидя на кладбищенской стене, поведет со вздохом рассказ о биндюжнике Менделе Крике: «Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень».
