— Не стоило мне приезжать. Испортила тебе вечеринку. Извини. Я такая пьяная… — Она вскинула руку и, зажав рот, побежала в туалет.
Я слышал, как ее рвало, слышал, как она плачет. Потом рыдания стихли, и из туалета доносились лишь всхлипы. Я нашел в кухне тряпку и стал оттирать пятна, но сделал только хуже, размазав пепел по всему коврику. В конце концов я сдался. Укрыл Генри одеялом и выключил свет в гостиной. Дверь в туалет осталась незапертой. Веро сидела на унитазе, колготки спущены на колени, платье задрано до талии. Туфли соскользнули с ног, но не упали, а подпирали ее ступни под каким-то неестественным углом — казалось, у нее сломаны лодыжки. Наклонившись вперед, она тихонько всхлипывала. Я позвал ее шепотом, и она подняла голову и устало посмотрела на меня.
— Чарли. Черт… извини. Помоги.
Веро попыталась встать, покачнулась, и я подхватил ее и держал, пока она, оторвав туалетную бумагу, подтиралась, а потом подтянул колготки. Веро смущенно улыбнулась:
— Спасибо, Чарли. Ты такой молодец.
Я положил ее руку себе на шею и повел в спальню. Она тяжело свалилась на кровать. Я включил лампу и раздел Веро до белья. Нежная, бледная кожа бедер, худенькие плечи, по-детски тонкие, хрупкие руки… Отыскав в шкафу старую футболку со «Smashing Pumpkins», я натянул ее на Веро через голову, потом просунул под футболку руки, расстегнул и вытащил бюстгальтер. В широком рукаве была видна левая грудь. Веро заметила, что я смотрю на нее, и подала вперед плечи, чтобы показать больше: груди с темными сосками… плоский, твердый живот. Я привлек ее к себе и увидел, как полыхнули жарким пламенем темные глаза. Наши губы нашли друг друга. Она улыбалась. Горячий рот, кислый запах алкоголя и рвоты. Я отстранился — она упала на постель — и вышел из комнаты.
Потом я сидел на стопке книг у окна, смотрел на пустынную улицу. Пошел дождь, и капли, брошенные на стекло ветром, складывались в изящные серебристые узоры. Генри замычал во сне. В холодильнике нашлась недопитая бутылка белого вина, и я высосал его из горлышка. Было холодно и хорошо. Я прилично набрался и знал, что смогу бодрствовать всю ночь, приглядывать за друзьями, убеждать себя в том, что поцелуй Веро всего лишь дань прошлому, эхо умершей любви. Мимо окна прошла молодая пара. Он держал над головой развернутую газету, она прижималась к нему. На нем было длинное пальто с поясом, на голове — фетровая шляпа. Она перестаралась с макияжем, который уже начал подтекать.
На плечо легла рука.
— Не могу уснуть, — жалобно прошептала Веро заплетающимся языком.
Она взяла меня за руку и повела в спальню. Черные трусики валялись на полу, и я понял, что под футболкой на ней ничего нет. Грудь ее поднималась и опускалась от быстрого дыхания. Мы снова поцеловались. Свет настольной лампы отбрасывал на стену громадные тени. Я толкнул ногой дверь. Веро захватила и втянула в рот мою нижнюю губу, вцепилась в грудь маленькими пальчиками, потом отстранилась на секунду, прижалась ко мне всем телом, снова отстранилась и села на кровать.
— Разденься.
Я сбросил одежду и стоял перед ней голый, немного стесняясь своей наготы. Она наклонилась, взяла в рот, и я прислонился спиной к холодной стене. Я запустил пальцы ей в волосы. Я чувствовал ее мягкий ритм, ее дыхание. Рот был горячий, к хлюпающим звукам добавлялось низкое горловое урчание. Веро вдруг остановилась, протянула руку к лампе, выключила свет, и я упал в темноте на кровать. Мы лежали рядом в полной тишине, и только какая-то мошка билась в оконное стекло. Дождь усилился и уже барабанил по лужам во дворе. Веро спала. Несколько минут я просто смотрел на нее, потом обнял горячее тело и незаметно задремал.
Когда я проснулся, было еще темно. Дождь прекратился. Веро зашевелилась во сне, уткнулась в меня острыми грудями. Футболка сбилась вверх, и она прижималась голым животом. Плохо соображая, что делаю, я проскользнул в жаркое, влажное лоно, и оно захватило меня и втянуло в себя. Я задвигался, и Веро тихонько вскрикнула. Звук получился такой, словно его испустило какое-то ночное существо. Она задрала футболку и прижалась ко мне, отчаянно, плюща груди. Кое-где уже зажглись окна, их сияние, отраженное в лужах, обвело ее ребра тонким контуром. Я оставался в ней, двигаясь небольшими кругами, чувствуя переполняющую ее, стекающую по бедрам влагу. Кончилось все тем, что мы снова пьяно уснули.
Над нами стоял Генри. Наступило утро, и со двора в комнату вливался яркий зимний свет. Я позабыл сдвинуть шторы и чувствовал этот свет на себе, резкий, жесткий, осуждающий. Рядом, завернувшись в одеяло, безмятежно спала Веро. Поймав мой виновато-настороженный взгляд, Генри покачал головой и вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь. Веро открыла глаза, потянулась и улыбнулась.
— Ты просто сумасшедший, Чарли. Я тебя люблю.
Она повернулась, выкатилась из-под одеяла и, обняв меня, поцеловала влажными губами. Я не пошевелился. Холодная ладошка скользнула ниже, но, когда добралась до живота, я накрыл ее своей, потом поднялся и, чувствуя на себе жадный взгляд Веро, повязал вокруг пояса полотенце.
Мы молча оделись, вышли и отправились в «Старбакс» на Доз-роуд. За столиками сидели парочки, некоторые читали «Санди таймс», и их спокойное довольство, их ленивое благодушие воспринимались мной как упрек. Я знал, что виноват, и ждал, когда же чувство вины придавит меня тяжким бременем, но стоило мне лишь посмотреть в темные глаза Веро, услышать ее звонкий, детский смех, как я ловил себя на том, что в глубине души рад случившемуся. В моем представлении она слишком долго мучила меня, и прошлая ночь стала в некотором смысле местью.
— Извини, Чарли. — Она отпила кофе и погладила меня по руке. — Надеюсь, у тебя не будет из-за этого никаких проблем. Мы с тобой как дети. Ничего с собой поделать не можем.
Зазвонил мой телефон. Джо. Я отключил звонок и положил телефон на столик, где он продолжал мигать, покусывая мою совесть.
— У меня поезд в двенадцать. Проводишь до метро?
Мы прошли до Парсонс-Грин, и я, оставшись за турникетом, смотрел, как Веро тащит за собой по ступенькам подпрыгивающий чемодан. В последний момент, перед поворотом, она обернула ко мне осунувшееся печальное лицо и махнула рукой.
Во второй половине дня я поехал в Хэкни, чтобы забрать Джо из благотворительного центра. Ждать пришлось довольно долго. Сначала из здания выходили дети с пакетами подарков, потом появилась Джо. Я думал, что обниму ее крепко, прижмусь к ней, спрячу свою вину за каким-нибудь нежным жестом, но, увидев ее, ничего не почувствовал. Джо устало направилась к машине, нагруженная сумками с остатками праздничных угощений, а у меня перед глазами встала Веро, ее искрящиеся глаза, огонь ее страсти. По пути домой я не смог даже заговорить с Джо. Как будто это она толкнула меня к измене, будто ее следовало наказать за то, что ночь с Веро стало чем-то, о чем я сожалел. Мы молча пообедали перед телевизором, а вечером я лег пораньше и, когда Джо через какое-то время вошла в комнату, притворился спящим.
Я думал о Веро в сумрачных театральных залах. Долгими вечерами, просматривая постановки политических пьес в «Хэкни эмпайр» и «Килберн трайсайкл», я думал о Веро. Даже когда мне удавалось изгнать из головы мысли о той ночи, даже когда удавалось сосредоточиться на происходящем на сцене, какая-то фраза одного из действующих лиц или мелькнувшее в глазах актера темное пламя возвращало ее. Она была заразной хворью, инфекцией; при мысли о ней в джинсах начинался пожар, по ночам меня преследовал один и тот же образ — Веро стаскивает с себя футболку — и запах ее грязных волос.
Последнюю неделю в «Силверберче» я тоже занимался по большей части тем, что наблюдал за другими. Рынки снова ожили, как будто те, кто мешал им быстро восстановиться, вдруг скорчились и умерли. Унылый, безнадежный февраль развеял ожидания фондов, существовавших на грани и уповавших на то, что новый год принесет новый оптимизм и крутой рост цен. В октябре и ноябре, в дни хаоса, многие инвестиционные менеджеры удержали инвесторов от резких шагов, но теперь их никто не слушал, и те же самые инвесторы массово снимали деньги со счетов. Капиталы из хеджевых фондов уносило, точно отливом. Конкуренты «Силверберча», те, что поменьше, закрывались один за другим по мере того, как банки обрубали кредитные линии, а инвесторы выстраивались в очередь в надежде получить хотя бы часть своих средств. В финансовых кругах снова пошли слухи о надежности «Силверберча».
Люди, сделавшие состояние на игре против американского рынка недвижимости и учредившие новые фонды, теперь обратили свое внимание на инвестиционные банки. Используя ложные слухи и практику коротких продаж, они сеяли панику на рынках и добивались обвала фондовых индексов. Те же самые инвесторы, спекулируя на деривативах, разгоняли цены на нефть до рекордных уровней. Я наблюдал за их действиями со смешанным чувством уважения и ужаса. Они делали состояния, но одновременно разрушали систему. Воображение рисовало жуткие картины: агрессивные спекулянты пляшут на улицах разоренного, дымящегося Нью-Йорка, размахивая пачками обесцененных инфляцией долларов и платиновыми кредитными карточками банков, утопить которые они же и помогали.
