Фудзико хотела, чтобы все стало другим, даже их поцелуи. Каору всегда целовал ее на прощанье, чтобы продлить время свидания, – целовал грубо, против ее воли. А сейчас Фудзико сама поцеловала его в начале встречи. Намеренно нарушив череду плохих традиций, она хотела обновить их отношения.
Каору понял это, и его напускная бодрость сменилась искренней радостью.
– Фудзико, а какая твоя самая любимая музыка?
– Наверное, Гольдберг-вариации Баха.
– Почему? – спросил он.
– И правда, почему? – Фудзико посмотрела вдаль и тотчас ответила: – Люди не меняются за день или за неделю, но год назад я совсем не представляла себе, с кем и где проведу сегодняшний день, что буду делать. Той девушке, которой я была десять лет назад, я нынешняя вообще показалась бы чужим человеком. Удивительно, правда? Проходят сутки, двадцать четыре часа, и ты не замечаешь, что в тебе изменилось, но дни накапливаются, сливаясь, и ты видишь поразительные перемены. Даже самый хорошенький ребенок, пройдя множество двадцатичетырехчасовых повторений, незаметно превращается в старика. Всякий раз, когда я слушаю Гольдберг-вариации, я чувствую безжалостное течение времени.
– Да? А я представляю себе красавицу, у которой тридцать два разных характера. Похожую на тебя, Фудзико. В конце мелодия возвращается к своему истоку, но впечатление оставляет совсем другое, чем в начале. И это Фудзико, и то Фудзико, вот и кружатся тридцать две Фудзико!
– Так и голова может закружиться. Я давно собираюсь тебя спросить: если бы ты не стал певцом, чем бы ты занимался, кем хотел быть?
Честно говоря, он об этом никогда не задумывался. В детстве Фудзико спрашивала его, кем он хочет стать, когда вырастет. Ни минуты не сомневаясь, он ответил: певцом. Фудзико тогда сказала, что хочет быть ветеринаром. Ветеринар превратился в сотрудника ООН, а сотрудник ООН, вероятно, скоро станет еще кем-то. За множество двадцатичетырехчасовых повторений Фудзико добилась удивительного развития. А развивается ли он? Сначала у него был дискант, потом его голос начал ломаться и сделался хриплым – тогда Каору нашел себя в поэзии. Вскоре ему удалось развить свой голос, и он уже пел тенором, глубоким и ярким; затем поработал над высокими нотами и вернулся в прежнюю тональность. Теперь ему остается печально ждать, как постепенно, по полтона, с возрастом он будет терять высокие ноты?…
– Что я умею кроме пения?
– Только избранные способны дарить другим восторг. Именно благодаря таким, как ты, можно поверить в красоту мира. Я не представляю себе мир без пения. Это был бы бесчеловечный мир, в котором нет спасения. Даже на фронте поют.
– Говорят, когда один русский контртенор служил в армии, он запел в туалете – и солдаты сбежались посмотреть на бабу в сортире.
– Будь осторожен, – сказала Фудзико.
– Постараюсь, – ответил Каору на октаву выше, чем обычно.
Машина наполнилась смехом. Наконец-то напряжение первых минут свидания ушло, и влюбленные почувствовали себя легко. Теперь они наперебой открывали друг другу тайники своей души. Вот какая воцарилась атмосфера.
– Какое блюдо ты могла бы есть всю жизнь?
– Блины. А ты?
– Мясо с картошкой.
– Твой любимый цвет?
– Зеленого мха, – ответил Каору. – А твой?
– Голубой, как небо.
– Если бы ты была насекомым или цветком, то каким?
Фудзико сказала:
– Колокольчиком. Почему – не знаю.
Каору ответил:
– «Цветком с того берега» – ликорисом. А знаешь, Кумоторияма мог стать Ликорисом.
– Не очень внушительное имя. Это ты, наверное, придумал?
– А потом я подумал, что хорошим прозвищем было бы Нэмуригаока.[22] Потому что всякий раз, выкрикивая его имя, я вспоминал бы город, где мы встретились.
– Если задуматься, мы выросли в городе со странным названием. Тому, кто уезжает из него, действительно нужно пробудиться ото сна.
Каору поменял тему, спросив о самом печальном событии. Фудзико задумалась и сказала:
– В моей жизни было больше радостного.
– Но радостные и печальные события, наверное, живут бок о бок?
Фудзико начала рассказывать:
– Это случилось в Америке. Одноклассники были добры ко мне. Все они интересовались Японией, много говорили и о себе. Мне нравилось учить английский. Это было в то время, когда ты присылал мне письма со стихами. С каждым днем мне открывалось все больше тонкостей и нюансов чужого языка, но вместе с тем мой японский стал уходить в тень английского. И это было тяжело. Мне казалось, я превращаюсь в перекатиполе – и не японка, и не американка. И это очень меня тревожило…
Каору писал Фудзико стихи, а она отправляла ему в ответ отчеты о жизни в Бостоне. Эти письма и сейчас хранятся на его книжной полке в доме Токива. Может статься, в те времена они чаще думали друг о друге.
– Кажется, это было на следующий день после Хеллоуина. Я узнала, что в небольшом городке на Среднем Западе убили студента-японца. Говорят, он что-то не так сказал по-английски. Но что случилось на самом деле, неизвестно. Неужели необходимо убивать, даже если кто-то делает ошибки из-за различия культур и языков? Говорили, что семья американцев действовала импульсивно, испугавшись нападения. Не знаю, почему, увидев иностранца, они решили, что он непременно должен на них напасть. Я думала: этот студент умер, так и не поняв, за что его убили, и мне становилось печально. Сотрудники консульства не опротестовали приговор. Иначе говоря, они признали, что убийства студента нельзя было избежать. Как можно молча принимать американские порядки, да еще такие! Я не могла с этим согласиться. Убитый студент был моим ровесником. Тогда я решила стать опорой тем, кто унижен и раздавлен, и начала искать работу, отвечающую моим целям.
Каору и не знал, что свой выбор профессии она сделала под влиянием трагического случая. Оказавшись подростком в Америке, Фудзико осознала себя японкой и решила бороться с несправедливостью.
– Я чувствую, что я нынешняя все больше отдаляюсь от той себя, что была по другую сторону океана. Образ той, которая жила в стране свободы и равенства, понемногу выцветает и стирается. Наверное, у меня сердце японки, и этого не изменишь. Причиной всему – грусть, которую я почувствовала тогда. Я не знала, что могу сделать, но мне хотелось работать ради тех, кто погиб или был изгнан из страны, так и не осуществив своих целей.
Каору тронули ее слова. Выходит, он полюбил ее за благородную, красивую душу.
Теперь была очередь Каору рассказать о самом печальном событии в его жизни. Это случилось с ним еще до того, как он встретил Фудзико. Он пережил смерть отца и матери, и до встречи с Фудзико его чувства были парализованы. Именно Фудзико вернула ему способность чувствовать. Если Фудзико выбрала работу сотрудника ООН из-за благородного негодования, которое она однажды испытала, то Каору стремился стать певцом, повинуясь инстинкту ребенка, воспитанного музыкой. Каору должен был петь, молясь о своем отце Куродо, который ушел в мир иной, так и не увидев, как расцвел талант сына, и о матери, которая продала себя ради его будущего.
Они съехали с шоссе Томэй на дорогу Одавара Ацуги, поднялись по горному серпантину Хаконэ, и на спуске перед их глазами внезапно открылось озеро. Каору уже бывал на озере Асиноко. Он приезжал сюда именно в тот год, когда познакомился с Фудзико, в пятом классе. Здесь был летний лагерь. Он почти ничего не помнит, кроме одной игры – они искали сокровища на берегу озера. На полосках бумаги писали «карандаш», «ластик», «тетрадка» – и прятали эти полоски под камнями, в ветках деревьев и под скамейками. Нашедший получал приз, название которого было написано на бумаге. Ханада собирал найденные бумажки у ребят из своей группы, чтобы потом поделить призы поровну. Каору не присоединялся к ним, искал бумажки в одиночку, но так ничего и не нашел. Он не особенно переживал, но тогда впервые понял, что ему не везет.
Сейчас он поделился этим воспоминанием с Фудзико, и та сказала, что выиграла велосипед, когда училась в младших классах. Каору знал это от Андзю. В детстве он думал, что везучая Фудзико добьется большого успеха в жизни, и чувствовал себя рядом с ней неудачником. Каору считал, что ребенок попадает в ту или иную семью по результатам лотереи, которая разыгрывается еще до рождения. Ребенку, родившемуся в семье, где родители рано отправляются в мир иной, с самого начала не повезло, и потом всю свою жизнь он будет лить слезы из-за своей невезучести. Чтобы разорвать этот порочный круг, нужно совершить прыжок сделать так, чтобы тебя полюбил кто-то страшно везучий, или поставить все на карту, ввязавшись в игру, которая в один миг переменит твою судьбу… Но везучие люди инстинктивно тянутся к себе подобным. А игра, способная переменить судьбу, для невезучего скорее всего обернется полным крахом.
Вот, например, Киси Ханада, сын мясника Ханады. Они с Каору отличались и характером и телосложением, а стали друзьями, наверное, потому, что инстинктивно почувствовали друг в друге невезучих, товарищей по несчастью. Ханада старался преодолеть свою неудачливость, подмяв под себя везучих ребят, а когда решил заниматься сумо, он выбрал тренера, у которого были самые удачливые борцы. Наверное, сейчас, став чемпионом, Ханада и думать забыл о комплексах, про которые говорил Каору. Но Каору, хотя и добился успеха как контртенор, пока еще с комплексами не расстался. Если бы он пел своим природным голосом, его карьера певца не сложилась бы так удачно, везение пришло к нему именно потому, что он изменил собственный голос. По крайней мере, так он считал.
