— А ты, малыш, кого решил сегодня помянуть? — спросил пилот у рыжего.
Тот засмущался, поглядел в лицо подружки, словно ища поддержки у нее, потом признался:
— Я никого, я Лорда помянул, это была моя собака, но только вы не обижайтесь, что он был не человек. Мы с мамой Лорда очень любили, мама взяла его, когда меня еще на свете не было, и прожил он у нас шестнадцать лет. Он был эрдельтерьер.
— Ты не волнуйся, я не обижаюсь, — сказала ему Карина. — Чего тут может быть обидного, если вы его любили.
…Стремухин снова выпил водки и головой мотнул, силясь стряхнуть с себя взгляд Александры, глядевшей на него, почти не отрываясь. Теплая водка жгла гортань; язык деревенел; намокшая рубашка липла к телу и теснила грудь…
— А вы? — спросила Александра, и он отвел глаза. — Кого вы поминали, когда выпивали? Или не можете сказать?..
Стремухин оборвал ее:
— Там, извините, угли, думаю, дошли…
Он торопливо встал со стула и, не оглядываясь на нее, пошел к мангалу.
Угли дошли, были прозрачны; алой волной качаясь и колеблясь, сквозь них тек свет; сухой, глубокий, ровный жар шел от них вверх. Стремухин опустил поочередно на мангал все десять шампуров. Часов он не носил, и потому стал сам считать секунды, готовясь через три минуты перевернуть все шампуры, чтобы шашлык на них не подгорел.
— И — раз, и — два, и — три… — считал он громко вслух, стремясь забыться в этих громких мерных выкриках, сосредоточиться на счете и остановить им возвращение в мысль о смерти, начавшееся вновь после того, как дождь прошел над Бухтой. — И — четыре, и — пять, и — шесть…
Жар углей был силен; Стремухин, чтоб не оплошать, не стал ждать трех минут, перевернул все шампуры уже на сто двадцатом выкрике; все больше увлекаясь работой углей, развеселился понемногу… Теперь он не выкрикивал, но выборматывал секунды и через две минуты опять перевернул все десять шампуров. Цвет мяса был умеренно коричнев, оно пеклось, но не обугливалось, и, еще раз перевернув его, Стремухин дальше вел свой счет уже и молча. Раскачиваясь и вдыхая пряный, горьковато-сладкий, будто жженый сахар, загустевающий шашлычный дым, он про себя твердил, словно заучивал: «…и — тридцать, и — тридцать один, и — тридцать два, и — тридцать три», но не успел он выйти из минуты, как был сбит с толку и со счета шумным дыханием за спиной.
Стремухин отшатнулся.
Александра улыбнулась виновато и спросила:
— Могу я вам помочь?
— Спасибо, нет, — ответил ей Стремухин, стараясь вновь наладить счет, панически прикидывая, сколько потраченных на разговор секунд надо будет прибавить к счету: пять, шесть или, с запасом, десять…
— А все-таки, — не отставала Александра. — Могу я, например, вас чем-нибудь развлечь? Вы тут один и что-то невеселый…
Стремухин не ответил и яростно схватился за шампур. Перевернув, увидел на кусках баранины еле заметные полоски гари.
— А, черт! — сорвался он. — Ну как вам объяснить! Нельзя! Нельзя мешать, когда я занят делом! Не надо под руку мне говорить! Черт, черт! — вскрикивал он, переворачивая задрожавшими руками шампур за шампуром и не боясь, уже почти желая найти на шашлыке следы обугленности. — Уйдите, я прошу! Иначе я испорчу! Я что, вас звал сюда? Я звал?! Я звал?! Я звал?!
И Александра, слова не сказав, лишь головой растерянно мотнув, пошла из кухни прочь.
Она вернулась к остальным; позволила налить себе вина и на вопрос пилота, скоро ли шашлык, ответила:
— Он говорит, что скоро.
«Что ты хотела от него услышать? — язвила себя горько Александра, глотая залпом красное вино. — И как с тобой он должен разговаривать? Ты что, забыла, для чего сюда приехала? Прошло каких-то несколько часов, а ты уже готова на него обидеться! Как это глупо, ей же богу!»
…Когда Стремухин разводил мангал, Карп рассказал, как он к ним приблудился с шашлыком, и сразу стало ей невыносимо ясно, что человек, с такой заботой и так жарко растиравший ей предплечье после бури, и есть материал по теме. Она сначала испугалась, была готова убежать, но некуда было бежать в ночи и, как она сообразила, незачем, поскольку этот человек о теме знать не мог… Оставив угли доходить, он сел за стол против нее, и, пока пили, поминая кто кого горазд, она глядела на него, не отрываясь. Шесть дней терзавший ее своим воображаемым, безликим, гадким, как медуза, силуэтом, он во плоти был весь так нов, что она забыла помянуть кого-нибудь. И на медузу он совсем не походил, и слово «малахольный» к нему никак не шло: да, полноват, слегка сутул, но плечи широки, и грудь под мокрой, липнущей рубашкой тверда и выпукла, как две содвинутых лопаты. И опустил глаза не потому, что прячет взгляд, но словно бы от тяжести каких-то настоящих мужских мыслей… Но стоило ей с ним заговорить, как он повел себя не слишком по-мужски: вскочил и убежал к своим шампурам. Эта внезапная и неожиданная слабость ее не разочаровала, но растрогала, и мысль о нем, когда он скрылся в кухне, была настолько теплой, что стало горячо в глазах. Она растерла слезы по вискам и, быстро встав из-за стола, пошла к нему на кухню.
Он накричал, и ей пришлось вернуться.
— Шашлык ваш никуда не денется, — обиженно заметил Карп. — Я, между прочим, недорассказал, а вы меня перебиваете. И что теперь? Рассказывать мне или не рассказывать?
— Никто тебя и не перебивает, — сказал ему пилот. — Мы все подумали, ты кончил… И что? Что стало с твоими форинтами?
— Что стало? То и стало, что нас вывели. Сначала вывели, потом и попросили. Вернулись мы с женой в свой Миргород. Я вам еще не говорил, что я из Миргорода? Все Карпы — миргородские. Отец мой, Фрол Иваныч Карп, дед Иван Карп, и я — все миргородские…
— Ты — ближе к форинтам, — сказал пилот.
— Вернулись в Миргород, а там ничего нет. Союза нет, присяги нет, работы нет, нет ни рублей, ни нынешних гривен, ни зеленых, а форинты — кому они у нас нужны, тем более, что в Венгрии в ходу уже другие форинты. Я кое-что оттуда все же на форинты привез. Привез, продал, живем пока, а тут жена сбегает.
— Как? — растерялась Александра.
— Так, — отозвался, как отрезал, Карп. — Так и сбежала, как вы все сбегаете. «Если от форинтов нет никакого проку, то, Карп, и от тебя не будет проку. С тобою у меня нет будущего». Вот так она сказала…
— Она ушла к кому-то или куда-то просто так? — решилась уточнить Карина.
— Не знаю, где она, — хмуро ответил Карп. — Кто говорит, уехала в Полтаву, кто говорит — в Кременчуге. А я так думаю, она не может быть в Полтаве. Если ей будущее нужно, она или в Киеве, или в Москве. Где еще будущее взять?.. Насчет мужчин я ничего не знаю. Сначала интересовался, но я от этого чуть не убился и плюнул интересоваться.
— По-настоящему чуть не убились или вы — к слову? — спросила рыженькая с уважением и страхом.
— Какое «к слову»! Мне тогда было не до слов. Мне было так, словно я был сплошная скорлупа и весь наполнен болью. Казалось, что разбей меня — и выйдет боль… И у меня был ствол, ну, пистолет. Я стал примериваться, как себя убить… Гляжу, гляжу на эту черную машинку, в глазок ее заглядываю, и так, и сяк его оглядываю, и передергиваю, и щупаю предохранитель, и уже трогаю за спуск, — и самого меня вдруг передернуло: а что с тобой, ствол, будет, когда из-за тебя меня не будет?.. Если собака покусает человека или медведь его заест, собаку усыпляют и медведя убивают, даже когда он и не злой, а так, нечаянно загрыз… Другое дело ствол. После убийства он стволом и остается, даже в почете, даже в большем уважении, чем был; его и смазывают, и всем показывают, и целятся, и вновь стреляют; он может и в музей попасть… Да как же так, подумал я: я — в печку, ты — в музей?! Не выйдет, я тогда ему сказал, все будет, хлопец, по-другому: я поживу еще, а ты уж извини… И бросил его в Псел. Или в Хорол, уже не помню. Я много пил тогда и не соображал, к какому берегу меня прибило…
Пилота разобрал смех: поспешно встав из-за стола, он фыркнул «извините» и ушел во тьму.
Карп замолчал, мрачнея, и Александра попыталась сгладить неловкость.
— Я до сих пор про Миргород не знала ничего, кроме лужи. Там у вас правда лужа?
— Все это спрашивают, — с готовностью ответил Карп. — И в армии все спрашивали, и здесь, в России, а теперь и вы. Докладываю. Лужа имеется, но фигурально. Она не лужа. Это целебный источник с полезной для здоровья водой. И он давно под крышей, чтоб сберечь от попадания снега и мусора. И никакие свиньи в нем не спят. Там люди лечатся.
Громко насвистывая марш, из тьмы вышел пилот.
За ним вышагивал Стремухин, с трудом удерживая на ходу двумя руками тяжелый веер из шампуров с готовым шашлыком.
— Как, удался или не очень? — спросил Стремухин, но ответа не услышал. Шашлык был так хорош, что его ели молча, забывши друг о друге, не поднимая друг на друга глаз. Один Стремухин не глядел себе в тарелку и все поглядывал на Александру. Теперь он мучился тем, что ни за что ее обидел, — и оттого почти не ощущал вкус шашлыка.
