Подает голос и популярный куплетист Чарли Амберг: "Себе ресницу вырву я и заколю тебя. Потом помадою для губ раскрашу я твой труп. А если будешь злиться ты, что делать с вашим братом? Себе глазунью закажу, плесну в тебя шпинатом!"
Итак, в Берлине стоит теплая дождливая погода, температура днем 20–22° тепла… При такой вот погоде в Берлине вскоре предстанет перед судом присяжных некий Рутковский, подозреваемый в убийстве своей возлюбленной. В этой связи возник интересный вопрос: не является ли убитая Эльза Арндт сбежавшей женой одного учителя из Н-ской гимназии. Сей господин обратился в суд с письменным заявлением, в котором предполагает и даже надеется, что упомянутая Арндт и есть его супруга. В случае, если это подтвердится, он готов дать суду важные показания. В воздухе чем-то пахнет, сильно пахнет: не то гипнозом, не то психозом, не то еще чем-то. Словом, пахнет чем-то в воздухе, сильно пахнет, хоть нос затыкай!
В ближайший понедельник состоится торжественное открытие городской электрической железной дороги[9]. Управление железных дорог не упустит при этом случая еще раз обратить внимание пассажиров на то, что "транспорт является источником повышенной опасности". "Будьте осторожны! Запрещается соскакивать на ходу, за нарушение правил — штраф!"
ВОСПРЯНЬ, МОЙ СЛАБЫЙ ДУХ, СТОЙ ТВЕРЖЕ, НЕ ШАТАЙСЯ!
Иной обморок вроде смерти, так сказать генеральная репетиция. Потерял Франц сознание, уложили его в постель, и вот он снова лежит не вставая. Дни тянутся — теплые, дождливые. И почувствовал он, что вот-вот протянет ноги. Эх, Франц, соберись с силами, не тяни, не жди — берись за дело, жми, не оглядывайся, возьми в руки дубину, а еще лучше саблю — бей, круши, руби направо и налево, а не можешь — беги куда глаза глядят! А не то каюк тебе, старый дружище, Франц, Францекен Биберкопф, забубённая твоя головушка. Можешь тогда сразу звать гробовщика, пусть с тебя мерку снимет.
Вздыхает Франц, стонет, не хочется ему помирать. Нет, врешь! Еще поживем! Обвел он взглядом комнату, прислушался — тихо, только стенные часы тикают. Слава богу, жив пока! Подбираются ко мне, хотят ухлопать. Вот Шрейбер чуть-чуть не ухлопал. Так нет же, не бывать этому! И Франц поднимает, как для клятвы, свою единственную руку: нет, не бывать этому!
Неподдельный ужас охватил его. Он не в состоянии оставаться в постели. Бежать! Вон из дому! Лучше уж на улице сдохнуть. В квартире никого не было. Герберт уехал с Евой на побережье в Цоппот. У нее есть там богатый кавалер, старый уже, биржевой туз — она и тянет из него деньги. Герберт поехал инкогнито, Ева работает чисто, они видятся ежедневно — днем вместе, ночью врозь. И вот, в погожий летний день, Франц Биберкопф снова шагает по улице, снова он один-одинешенек — неповторимый, неистребимый Франц Биберкопф, он еле держится на ногах, но идет. Покалечили основательно нашего удава, едва ползет. Под глазами темные круги, отощал, брюха как не бывало. А все же, что ни говори — удав!
Ползет он по улице, не хочет в клетке подыхать, бежит от смерти спасаться. Но зато теперь он уже кое-что понял. Уроки жизни все же пошли ему впрок. Тянет он носом, принюхивается к улице, прежняя ли она, примет ли его? Пялится на афиши, словно они невесть какое чудо. Да, голубчик, теперь уж ты не вышагиваешь как бывало — бредешь, шатаешься, жмешься к земле, одной рукой, что у тебя осталась, да зубами за жизнь цепляешься. Только бы не упасть. Страшная штука жизнь, верно? Ты уже почуял это однажды, когда тебя хотели выставить вон из пивной с твоей повязкой, когда полез с тобой в драку тот долговязый, хотя ты ему и слова худого не сказал. А ты думал, что мир успокоился и кругом порядок — тишь, гладь да божья благодать? Видно, нет порядка в этом мире — встали они тогда против тебя грозной стеной. Ты и сам это понял, словно прозрел на миг…
* * *
А теперь подойди поближе, не бойся, я тебе кое-что покажу. Вот она, смотри — великая блудница, имя же ей Вавилон, сидит она на водах многих. И ты видишь жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И она облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом и держит золотую чашу в руке своей. И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать мерзостям земным, и жена упоена кровию праведных…
Франц Биберкопф идет своей дорогой; бродит день-деньской по улицам и думает: врешь, не возьмешь, дай только окрепнуть да сил набраться. Лето стоит жаркое, и Франц колесит по пивным — посидел в одной, пошел в другую. От жары спасается.
Вот сел он за столик. Принесли ему пару пива. Смотрит Франц в кружку, а та человечьим голосом и говорит:
— Хорошо ли мое пивко бочковое, холодное, из хмеля да солода?
— Куда уж лучше, — отвечает Франц, — пиво свежее, прохладное.
— То-то! Выпей, освежись, а потом тепло на сердце станет, избавишься от лишних мыслей.
— Лишние мысли, говоришь?
— Конечно! Мысли по большей части лишние. А то нет?
— Верно! Твоя правда.
Тут Францу рюмку водки принесли. Он и с ней потолковал.
— Ты откуда взялась?
— Не знаешь разве? Водку из хлеба гонят.
— Ух и сердитая! Так горло и дерет, точно когтями…
— А ты что же думал? На то я и водка. Что, забыл, какая я есть?
— Забудешь тут, я, брат, чуть на тот свет не отправился без пересадки…
— Оно и видно!
— Ладно, поговори у меня! Проглочу тебя, и дело с концом. А ну-ка, где ты там? Эх, хорроша! С огоньком… Всю глотку обожгла. Огонь, да и только!
Подкоптился Франц на этом огоньке — жарко стало, пить захотел, потянулся за второй кружкой.
— Ага, вот и вторая, с одной я уж тут говорил. Ну, что скажешь?
А кружка ему:
— Сперва, толстый, отхлебни, а потом уж и спрашивай.
— Идет!
Отхлебнул. Тогда кружка говорит:
— Пропусти вот еще пару пива, да кюммеля рюмку, да грога стаканчик, тогда и разбухнешь, как моченый горох.
— А не врешь?
— Верно говорю. Поправишься! А то на кого ты сейчас похож, миляга? И не стыдно тебе в таком виде людям на глаза показываться? Ну-ка, хлебни еще разок.
Франц — за третью; выпил и бубнит:
— Я и то хлебаю. Каждой свой черед. Не лезьте без очереди!
А четвертую спрашивает:
— А ты что скажешь, душенька?
Та только блаженно лопочет что-то, Франц влил ее в себя, приговаривая: верю, голубушка, верю, ты не соврешь. Славная мы парочка, баран да ярочка…
И В ТРЕТИЙ РАЗ БЫЛ ВЗЯТ БЕРЛИН
Так Франц Биберкопф в третий раз появился на улицах Берлина. В первый раз ему крыши чуть на голову не свалились, да евреи выручили. Во второй раз Людерс его надул, но Франц горе вином залил. И в третий раз отважился Франц войти в город. Без руки остался, а не боится. Нет, человек он смелый, ничего не скажешь! Смелости у него на двоих, а то и на троих хватит.
Герберт и Ева оставили для него кругленькую сумму — деньги хранились у хозяина пивной внизу. Но Франц взял только мелочь; не хотел он эти деньги брать. Надо самому хлеб добывать. Пошел он в "Социальное призрение", просит пособие, а там ему говорят:
— Сперва надо справки навести.
— Ну, а что я пока буду делать?
— Зайдите денька через два.
— Да ведь за два денька можно и с голоду подохнуть.
— Бросьте, так скоро у нас в Берлине никто с голоду не подыхал. Разговоры одни. Кроме того, у нас выдают не деньги, а талоны на питание, и за квартиру мы перечисляем сами. Адрес у вас указан правильно?
Вышел Франц на улицу — и тут только спохватился! Батюшки! Справки будут наводить. Этого еще не хватало. Пожалуй, наведут справки и о том, куда моя рука девалась и как это вообще случилось? Остановился Франц у табачного ларька, задумался: значит, будут спрашивать, что случилось с рукой, кто платил за лечение и где я лежал? Факт, будут. Да еще, чего доброго, спросят, чем я жил последние два месяца. Нет уж, дудки!
Двинулся дальше, идет и все думает: что делать? С кем бы посоветоваться? Худо! А тех денег все равно не возьму.
И тут Франц вспомнил своего друга Мекка — вот с кем можно посоветоваться! Два дня искал он его между Алексом и Розенталерплац, все закоулки облазил. На исходе второго дня столкнулся с ним на Розенталерплац. Поглядели они друг на друга. Франц хотел крепко руку пожать — вспомнил, как обрадовался тот другу, встретив его после истории с Людерсом. Но на сей раз Мекк протянул руку как бы нехотя и не ответил на пожатие. Франц хлопнул было его по плечу левой рукой, но коротышка Мекк состроил такую серьезную физиономию… Что это с ним, уж не обиделся ли?
Они пошли вверх по Мюнцштрассе, вернулись обратно по Розенталерштрассе; напрасно Франц сделал лишней круг, ждал, что Мекк хоть про руку спросит. Тот и не подумал спросить — идет и все глядит куда-то в сторону. "Стыдится он, что ли, идти с таким босяком?" Улыбнулся Франц через силу, стал про Цилли расспрашивать, как, мол, она.
