Потом стопы человека ослабели, и в забытьи он стал перекатывать голову из стороны в сторону. Деймон был бы рад что-нибудь сделать для него, даже прикончить его и тем прекратить мучения, но со связанными руками и вспухшим во рту языком он мог издавать только невнятные звуки сочувствия. Это был самый длинный период в жизни Деймона, длиннее, чем путешествие в Европу, длиннее, чем любой переход через Северную Атлантику во время войны. Когда он наконец позволил себе взглянуть на часы, была одна минута двенадцатого. Искоса бросил взгляд на человека рядом. Тот издал последний слабый стон, как вздох ребенка, и голова его упала. Он умер.
Деймон слышал, как корабельные склянки отбили полдень. С кувшином воды и двумя стаканами появилась Джулия Ларш.
— А где другой? — спросила она.
— Он мертв. — Облизывая губы, Деймон жадно наблюдал, как Джулия наливала стакан воды. Он посмотрел на второго человека. Лохмотья, привязанные к деревянному брусу, по-прежнему были здесь, но тело исчезло.
— Они забрали его, или он превратился в энергию и улетучился, — тупо сказал Деймон, наблюдая, как Джулия ставит кувшин и стакан на палубу, чтобы развязать ему руки. Схватив стакан, он опустошил его и протянул, чтобы его наполнили снова. С бесстрастным выражением лица Джулия исполнила его просьбу, и он снова опустошил его одним глотком. Утолив наконец жажду, он укоризненно сказал Джулии: — Если бы ты пришла на две минуты раньше, он бы жил.
Джулия равнодушно пожала плечами.
— Закон есть закон.
После этого он мог пить, сколько хотел. Шейла приносила ему по шесть маленьких баночек холодного апельсинового сока, и, наслаждаясь потрясающим ароматом льющегося в горло напитка, он чувствовал, что ему его постоянно не хватает. Волшебник и его высохшая помощница исчезли, и из всех врачей, которые заходили в отделение реанимации, к Деймону подошел только маленький человек с совиным лицом и в роговых очках, который делал ему трахеотомию. Он сказал, что хочет заменить трубку в горле, и если Деймон научится затыкать дырку в новой трубке, то сможет разговаривать. Это был доктор Левин, единственный, кто подбадривал Деймона, и поэтому нравился ему.
На следующее утро доктор Левин явился, как и обещал.
— Первым делом, — сказал он, — мы вытащим эту штуку. — Он взялся за изогнутую пластиковую трубку, подсоединенную к емкости с питательной смесью, висевшей над головой Деймона. — Доктор Цинфандель сказал, что вам уже пора есть нормально.
Деймон со страхом смотрел на него. Он был уверен, что есть нормально уже не сможет, и его ждет голодная смерть. Но доктор Левин уверенным легким движением извлек из носа Деймона трубку и засунул ее в мешок, висевший на том же штативе. Затем он ввел новую трубку, дающую возможность дышать, и Деймон тут же попытался издать невнятные звуки, лишь отдаление напоминавшие речь.
— Немножко будет неприятно, — сказал доктор, — Словом, поболит. Но все быстро пройдет, и если я дам вам обезболивающее, вы даже уколы не будете чувствовать. — Затем, бесцеремонно принявшись за дело, он извлек из горла старую, полуокислившуюся трубку и вставил новую. Доктор был нрав, сказав, что будет больно, но так как Шейла и Оливер были тут же, взволнованно наблюдая за ним, он постарался не показать виду.
Изгиб новой металлической трубки как-то мешал ему в горле.
— А теперь… — доктор Левин, как флейтист, заткнул дырку в трубке, — сделайте глубокий вдох и попробуйте заговорить.
Деймон глубоко вдохнул воздух. Его охватил страх. Несмотря на слова врача, он был уверен, что заговорить ему не удастся. Но сказал он четко и ясно, хотя голос у него был о неким металлическим оттенком:
— Заберите меня отсюда.
Оливер и Шейла рассмеялись, и в смехе Шейлы была высокая истерическая нота.
— Теперь попробуйте еще раз, — сказал доктор Левин.
Деймон покачал головой. Для первого дня он сказал достаточно.
Шейла сидела в приемной у доктора Цинфанделя. Она привела волосы в порядок и надела повое платье вместо неизменных в течение последнего времени свитера и юбки. В разговоре, который ей предстоял, она хотела чувствовать себя собранной, спокойной и твердой.
— Вы можете войти, — сказала секретарша Цинфанделя.
Встав, Шейла уверенно вошла в кабинет, где Цинфандель сидел над историями болезней. Он выглядел усталым и опустошенным. Шейла впала, что он являлся в больницу каждый день к пяти и часто оставался до одиннадцати вечера. Как-то он упомянул, что у него есть жена и двое детей, и Шейла испытывала к ним жалость, хотя никогда не видела никаких следов их существования, и на столе врача не было никаких семейных фотографий.
— Он маньяк в своем деле, — сказал Оливер, и Шейла согласилась, что характеристика подходит этому измученному неуклюжему человеку.
Взглянув на нее, Цинфандель быстро улыбнулся, под глазами у него были темные круги, а голова забита бесконечными симптомами тысячи разных болезней.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал он. — Я рад, что мы выбрали минутку поговорить друг с другом. Вы знаете, что я обязан предупредить вас.
— Да, — сказала Шейла. — И думаю, что вы ошибаетесь.
Цинфандель вздохнул.
— Я не могу перевести его из реанимации, миссис Деймон. Ваш муж по-прежнему в очень тяжелом состоянии. Его жизнь висит на волоске. Как вы хорошо знаете, я никогда не лгу своим пациентам или их близким. Да, действительно, пациенты, которым приходится проводить в этом отделении достаточно долгое время, имеют склонность впадать в депрессию. Но в случае с вашим мужем первым делом мы должны спасти его тело. У нас есть свои профессиональные принципы, за нами наш опыт.
— Все это я понимаю, доктор, — Шейла старалась говорить спокойно, — но, прожив с этим человеком столько лет, и я кое-что знаю о нем. Жизнь из него почти ушла. Он столько потерял в весе, что от него остались только кожа и кости. Ежедневно он теряет по фунту. Он отказывается есть…
— Питательная смесь, которую я прописал, смешанная с молоком…
— Я все знаю о питательной смеси. Вы можете выписывать все что угодно, но он делает один глоток и отворачивается к стене. Я приношу ему деликатесы… копченую лососину, икру, супы и фрукты… но он пьет только апельсиновый сок. Как вы думаете, сколько он может жить на апельсиновом соке? Он впал в летаргию, им овладел фатализм. Он ждет смерти как избавления.
— Вы преувеличиваете, миссис Деймон.
— Я хочу его забрать из этого проклятого реанимационного отделения, где он окружен умирающими и аппаратами, напоминающими о смерти, и отвезти обратно в палату, чтобы хоть что-то изменилось в его жизни, чтобы он почувствовал ее движение. Он здесь, как дикое животное в загоне, как тот дикий зверь, который отказывается есть за решеткой и предпочитает молча ждать смерти.
— Его невозможно транспортировать, — хрипло сказал Цинфандель, — он нуждается в подключении к аппаратам, к респиратору, к кислороду, к мониторам… его сердце, пульс, давление… количество гемоглобина, которое продолжает оставаться угрожающе низким. В любую минуту может произойти неожиданность. Понадобится мгновенная помощь. Отделение реанимации — единственное место, где мы можем гарантировать ее. Вы должны понимать, миссис Деймон, что мы несем ответственность за его жизнь…
— Как и я. — Шейла была непреклонна. — И если он останется здесь, он ее потеряет.
— Я понимаю ваши опасения, — вежливо настаивал Цинфандель. — Но у вас субъективная точка зрения. Мы не можем позволить себе такой роскоши. Мы должны делать выводы, исходя из объективных данных. И я прошу вас доверять нам.
— Не могу. — Шейла встала и вышла из кабинета.
Когда Оливер вошел в приемную реанимации, куда он являлся каждый вечер после работы, то заметил, что Шейла встревожена куда больше обычного.
— Что случилось? — спросил он.
— Я должна поговорить с вамп, — Шейла огляделась. В помещении были еще два посетителя и главный врач в форменном халате отделения, который шептался в уголке с одним из них. — Здесь мне не хочется разговаривать. Давайте выйдем и выпьем по чашке кофе.
— Ему хуже? — встревожился Оливер.
— Ему становится хуже с каждым днем, — сказала Шейла и не проронила больше ни слова, пока они не заняли столик в небольшом кафе рядом с больницей, где обычно обедали и которое часто посещали в перерывах сестрички. И сейчас около входа стояла группа из трех медсестер. Шейла провела Оливера к отдельному столику.
— Что происходит? — повторил свой вопрос Оливер.
Со дня перестрелки на лице его застыло тревожное выражение, но сейчас оно особенно было заметно. Он напоминал Шейле маленького мальчика, который потерялся в толпе и старается сдержать слезы, оглядываясь в поисках матери.
— Нечто странное, — сказала Шейла. — И я толком не знаю, что именно. — Она рассказала ему о разговоре с Цинфанделем, — Если из-под Роджера каждый день уходит земля, то, значит, имеет смысл что-то делать. Но доктор стоит каменной стеной. Они как будто слушают меня, но ничего не слышат. Есть ли у вас какие-нибудь соображения?
