— Как спалось? — буднично спросила хозяйка.
— Проваливай, — сказал Энрике и крякнул кольцом пивной банки.
Мы снова замерли. Мерседес медленно повернулась спиной к кухонному гарнитуру, сложила руки на груди и, чуть покачиваясь вперед, потупилась и заправила пальцами волосы за уши.
— Я сказал, проваливай.
Энрике залпом выхлебал полбанки пива, горько сморщился, махнув нам рукой в сторону черного хода, и неверной походкой ушлепал в зал. Он был в домашнем халате и с костлявыми босыми ногами, на одной из которых болтался браслет как от наручника.
Мы переглянулись. Мерседес гневно швырнула в раковину большой нож и пошла вон из кухни. Я засеменил следом. В зале, где хозяин уселся смотреть телевизор, водрузив ноги на журнальный стол, она подхватила свой рюкзачок и молча устремилась на выход.
Двумя-тремя ступеньками мы слетели в небольшую прихожую, где треть пола была заставлена старыми ботинками, отчего можно было решить, будто в доме целая компания мужиков. Мерседес открыла дверь на улицу, так что меня обдало сыростью сада, сделала шаг, но внезапно она обернулась и с решительным гневным лицом влетела обратно в дом. Я решил, что напоследок она хочет как-нибудь ему насолить, и поэтому остался дежурить у двери и приготовился удирать. Вместо крушения мебели я услышал гневные крики.
— Ты мерзкая похмельная свинья! Я приехала к тебе из другой страны, а ты меня выгоняешь!
— Не ори!
— Я не ору. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я рада, что моя мать не живет с таким ублюдком и выродком, как ты.
— Вот тебе и на, — раздался в общем-то спокойный храпящий бас Энрике. — Не знаю, что у нас вчера было, но одно тебе скажу, цыпа. Мне не нужны тут всякие мамочки и дети. Почему? Я тебе объясню почему. Во-первых, я предпочитаю лошадок постарше. Во-вторых, я ненавижу детей. А в-третьих, я не люблю по утрам видеть тех, кто мне нравился вечером. Так что вот тебе кукиш за неоправданные надежды, а теперь давай проваливай, пока я тебя в огороде не закопал вместе с твоим выкидышем.
Я забеспокоился, а в зале случилась пауза.
— Энрике, ты за кого меня принимаешь? — настороженно спросила неугомонная гостья. — Я твоя дочь Мерседес. От Мигуэлы.
Новая продолжительная пауза.
— Дочка, доча, доченька! Это ты?! — словно только проснулся, радостно воскликнул Энрике. — Когда же ты приехала в Париж, дорогая? Что же тебя побудило навестить своего старика?
Я вошел в комнату.
— А это кто? — спросил он удивленно, но с той же радостью в голосе. — Твой маленький? Во сколько ж лет ты его сделала?
— Нет, папа, это мой друг. Он из России.
Мы обменялись с ним рукопожатиями, и он аж задрожал от навалившегося на него счастья.
— Скажи, Мерси, постарел ли твой папа? — спросил он, обнимая ее и держа за плечи на вытянутых руках.
— Чуток заметно, — мягко признала дочка.
— Старый осел, и не заметил, как ты ко мне приехала, — журил он сам себя. — Не забыла старика Энрике, вспомнила. А подросла-то, подросла-то. Я же тебя вот такой драной кошкой на руках носил, за хвост метелил.
— Ну, спасибо, папа.
— Это надо отметить! — и он побежал. — Где-то у меня была бутылочка рому…
— Папа! — окликнула его Мерседес.
Энрике застыл на бегу.
— Давай-ка лучше попозже, — немного испуганно предложила дочь. — А сейчас… Может, лучше позавтракаем? У нас есть красненькое…
— Ну конечно! Вы же проголодались, наверное, — всплеснул руками сердобольный отец. — Давайте что-нибудь перекусим. Только у меня для вас ничего нет, так что придется смотаться в магазинчик. Араб здесь недалеко на углу.
— Мы уже сходили и все приготовили.
— Какие молодцы. А я сплю и не слышу, что вы приехали. Думаю, забрались какие-нибудь бродяги объедать старика…
Через пятнадцать минут все встало на круги своя, и мы по-семейному тепло завтракали в столовой яичницей с ветчиной, греческим салатом и багетами с маслом и джемом.
2
У Энрике мы прожили несколько однообразных месяцев. Он напивался каждым вечером и сутками не возвращался домой. Иногда он заваливался в дом с женщинами легкого поведения и трогательно представлял нас как своих любимых детей. «Энрике, — ахали гетеры, — да ведь ты героический папа!» Вскоре старик и сам забыл, что я друг его дочери, и стал меня называть сыночком от какой-то своей старой русской знакомой, которую он проклинал на чем свет стоит.
— Но тебя это не касается, лягушонок, — говорил он мне, смягчаясь после приступа ярости на мою мнимую мать. — Так как я тебя вырастил и научил презирать бабскую скверну.
А однажды, когда я шел в туалет, зевая и протирая кулаками глаза, он вывалился из спальни, и я наткнулся на него на верхней площадке.
— Попался, щенок! Теперь не уйдешь, — прорычал он, придерживаясь за стену и едва стоя на ногах, изловчился схватить меня за рубаху и каменным кулаком ударил мне в глаз, так, что у меня голова закружилась и слезы посыпались. — Теперь я стяну с тебя шкуру, проклятый воришка, чертов змееныш.
Я завопил как резаный, и через секунду по лестнице взлетела Мерседес с увесистым канделябром в руках. Им она огрела своего папашу по голове, и он, выпустив меня, рухнул на доски пола. Сначала мы испугались, что она его убила, так как с клока волос у него капала кровь, но вдруг он дернулся, захрапел, и нам пришлось оказывать ему первую медицинскую помощь. Мы кое-как перебинтовали ему голову и закрепили повязку, нахлобучив на нее вязаную шапку. Как только мы с этим покончили, Мерседес повела меня на кухню и приложила к моему глазу пакетик с замороженными в нем кубиками льда.
Когда наутро после той ночи он обнаружил у меня под глазом большой синяк, то рассвирепел и принялся трясти меня за плечи:
— Кто это сделал? Клянусь, я убью его!
Энрике решил, что фингал — дело рук соседского мальчишки, выбежал из дома прямо в халате и притащил за шкирку перепуганного до смерти французского мальчика лет восьми и потащил его в ванную, собираясь отрубить ему голову кухонным топориком.
— Теперь молись, сучье отродье!
— Сильвупле! Сильвупле! — тоненьким голосочком умолял о пощаде рыдающий пацаненок еврейской наружности.
— Энрике! Энрике! — вырывали мы у него топор. — Это не он! Это не он!
— Я знаю, что это ты! — не поддавался мститель. — Давно я следил за тобой. Это ты воровал мои розы. А теперь, значит, совсем охамел, мне по голове, а сыну моему в глаз!
— Папа, это ты его ударил, когда вчера пьяный был!
— Да что ты, доча, мне голову морочишь, — сказал он и испуганно посмотрел на меня.
Я торопливо закивал.
— Да что вы, сговорились, что ли?
— Клянусь, это вы сделали, — сказал я. Непонимающий нас мальчик, видимо, почувствовал во мне надежду и посмотрел на меня с мольбою. — Вы меня с кем-то перепутали и ударили меня в глаз, а потом сами поскользнулись и ударились.
— Будь я проклят! — поверил наконец палач и замахнулся топором над головой мальчика. — Но с тобой, жиденок, я все равно поквитаюсь!
И мы опять вступили в борьбу, удерживая его смертоносную руку.
— Сильвупле! Сильвупле! — продолжал вопить мальчуган.
После пяти минут отчаянной борьбы за невинную жизнь мне удалось вырвать из-под гильотины мальчика и вытащить из ванной, где Мерседес задержала злодейского мстителя.
В прихожей я взял парня за плечи и попытался привести в себя, так как он весь сморщился и оскалился в протяжном захлебывающемся вое.
— Ты слышишь меня? — тряс я его за плечи.
Через минуту он немного успокоился и, всхлипывая, глазами, полными слез, осовело посмотрел на меня. Я сделал жест, застегивая себе рот на молнию, он понял и закивал. Тогда я открыл дверь и выпустил беднягу на волю.
Он, наверное, второй раз сегодня родился и будет помнить этот день до конца своей жизни. Главное только, чтобы не разболтал, а то Энрике точно посадят.
— Похоже, у него с головой не в порядке, — сказала мне тем вечером Мерседес, и я согласился. Чего тут было соглашаться, это было ясно с первой же нашей встречи. Но теперь мы поняли, что он по-настоящему опасен. С тех пор мы стали запираться на ключ в своей комнате и пользоваться ночным горшком. Кроме того, мы попрятали ножи, купили пластиковые столовые приборы и избавились еще от целой кучи хоть сколько-нибудь опасных предметов. В одной из комнат у него лежал футляр с ружьем, мы хотели спрятать патроны, но их в доме не обнаружили, и тогда решили спрятать гашетку, так чтобы старик не скандалил по поводу пропажи ружья, но и воспользоваться им тоже не смог.
