Шли дни и недели, Энрике продолжал безбожно пить и буянить, а мы приспосабливаться к новой жизни и небезопасному быту.
Вечерами я грустил о своих бедных родителях и иногда даже тихо плакал, пряча лицо от Мерседес. Она, конечно, замечала это, но предпочитала делать вид, что не видит, да и сама была не дура всплакнуть, но однажды все же сказала:
— Может быть, ты дашь знать родителям, и они тебя заберут?
— Я очень по ним тоскую, — признался я, всхлипывая и чувствуя сладкую истому в голове и в носу, — но ведь если я им сдамся, я никогда с тобой не увижусь.
— А зачем я тебе? — грустно спросила она, строго глядя в пустоту перед собой.
— Я тебя люблю.
— Любить мало, — задумчиво сказала Мерседес. — Нужно думать о будущем и вообще о жизни. Зачем тебе быть беспризорным сыном пьянчуги, когда ты можешь вернуться к родителям, учиться и стать человеком?
— У нас в школе уже началась учеба, — сказал я, невольно швыркая внезапно очистившимся и щекотно холодеющим носом. — А через месяц выпадет снег и до весны уже не растает. А весна у нас наступает в апреле.
— Мне бы хотелось увидеть настоящую русскую зиму. Но жить бы я там не смогла. А правда, что у вас там по улицам ходят медведи?
Я засмеялся:
— Я думал, что за границей так уже давно не считают. А оказывается, считают. Еще ты, наверное, думаешь, что в Сибири круглый год зима, а у нас очень жаркое лето. И медведей мы видим только в зоопарках. Хотя однажды, когда мы ездили с отцом на Алтай, то и вправду встретили медведя. Мы ехали темной ночью на своей старой машине по петляющей в горах дороге, как вдруг в свете наших фар выскочила медведица, а за ней два медвежонка. Несколько мгновений они бежали перед нами, а потом нырнули в придорожные заросли. Мы тогда радостно закричали, а папа очень испугался и сказал нам, что напуганная медведица, у которой медвежата, не побоится броситься на машину и может даже перевернуть ее и выцарапать лапами пассажиров. Тогда нам уже не было так смешно. Но эту встречу я запомнил на всю жизнь.
— Странно, а я думала, что у вас всюду бродят медведи и люди носят с собой ружья, чтобы защищаться в случае встречи с дикими зверями.
— Сибирь большая, — сказал я, подумав, — есть совсем еще неосвоенные места, там, может, и вправду носят ружья. Но в больших городах я не видел, чтобы люди носили ружья. Разве что пистолеты у милиционеров.
— А еще у нас говорят, что в России такие пьянки, что наши по сравнению с ними это просто праздники трезвости.
Я вспомнил городскую площадь и беспорядки после корриды.
— Может быть, но у нас как-то больше предпочитают пить по праздникам дома и в основном чистую водку. У нас много застольных традиций и песен, а вот с милицией мы редко бои устраиваем. Милиция у нас такая, что и церемониться не станет. Бывало, возьмет пару пулеметов и давай косить народ направо-налево, — принялся заливать я, и от этого мне тут же стало чуточку веселее. — А случалось, и школьников на фонарях вешали за переход дороги на красный свет. Пенсионеров у нас милиция отстреливает как бродячих собак, а по ночам копы ходят по улицам шайками и бьют окна чем под руку попадется, чтобы россияне о них случайно не забывали.
— Нет, я не хочу в Россию, — призналась Мерседес.
— И как твоя мать могла быть замужем за таким человеком? — сменил я тему разговора, поняв, что совсем заврался.
— Мама рассказывала, что раньше Энрике был писателем, и довольно хорошим, — ответила Мерседес, — пока совсем не спился.
— Интересно было бы почитать, что он там такое мог написать.
Она встала и принесла из соседней комнаты старую потрепанную книгу на испанском.
— О чем здесь?
— В основном о жизни каталонцев в нищете времен Франко и нашей природе. В молодости отец был бездомным, а потом перебрался во Францию, вступил в Иностранный легион. После того как у нас стало получше, Энрике вернулся и встретил мою маму, и тогда родилась я. Но потом он съехал с катушек на почве ревности и наркотиков, и мама ушла от него, но он продолжал к нам наведываться и иногда сильно избивал ее.
«Бедная Мигуэла, — думал я, — вот же не повезло ей с мужьями».
— В конце концов мама улепетнула в Америку и там познакомилась с Хавьером, — со вздохом закончила свой печальный рассказ Мерседес, — а когда родилась Матильда, они вернулись в Барселону, и больше моего отца в Испании никто не видел. Как-то мама мне сказала, что мой отец процветает в Париже.
В прихожей раздался шум, и мы поняли, что в дом ввалился Энрике.
— Что-то он сегодня рано, — заметил я, и мы поспешили ретироваться из зала.
Мы заперлись в своей комнате, но Энрике и здесь нас удивил. Начал долбиться, говорить, как нас любит, и уговаривать поехать с ним на мороженое.
— Папа, мы уже спим, — отзывалась Мерседес, — иди и ты ложись.
— Мерси, открой! — долбился он, чуть ли не плача. — Иначе я пущу себе дроби в глотку.
— Папа, перестань, кому говорят! Разбудишь парня. — Это она про меня говорит.
— А ты шепни ему, что отец зовет его, и он сразу подскочит. Правда, Иван? Или как там тебя, сынок? Ведь это родной отец пришел за тобой. Папа любит тебя. И вы оба должны поехать со мной на мороженое. Хоть раз в жизни. Ведь я еще не возил вас на мороженое. А какой я к дьяволу отец, если я не вожу вас каждое воскресенье на мороженое?
— Сегодня пятница.
— К черту пятницу! — начал долбиться он с новой силой. — В конце-то концов, я имею право или нет свозить своих собственных детей на мороженое?!
— Давай завтра!
— Завтра может быть поздно.
— Почему это?
— Потому что, если сегодня я разозлюсь, завтра везти уже будет некого.
— Папа, перестань нам угрожать!
— Ах ты дурочка моя кареглазая, — сказал старик. — Разве ты думаешь, что твой папа может кому-нибудь попусту угрожать? Открывай, стерва, иначе вам точно не поздоровится. Потому что кто не чтит отца своего, того ждет кара божья. И моя тоже. Так что выбирайте, собачата: мороженое или смерть!
Мы выбрали мороженое.
Энрике хотел сесть за руль, но мы уговорили его вызвать такси, объяснив это тем, что во время поездки в кафе добрый родитель должен заниматься детьми, а не дорожным движением.
В семейном кафе «La Fille de niege»[3] мы довольно неплохо посидели, так как после трех-четырех порций пломбирных пирамид наш отец стал приходить в себя и немножечко напоминать человека.
— Вот видите, какая мы прекрасная семья, — гордо хрипел он на весь зал благообразного заведения. — Мы лучшая семья в этом сраном городе. Пусть только вякнет тот, кто не согласен, я здесь же расчленю его и закопаю в собственном саду как ту ворчливую старуху Глазкину!
— Тише! Тише! Ты что, правда убил нашу соседку? — перепугались мы, пиная его под столом по коленкам.
— Да нет, старушек я не убиваю, — признался он. — Это я просто так, для пущего эффекта. Чтобы боялись.
— Зачем же их пугать, — удивился я, оглядываясь, — если кругом одни смирные детки и их папы и мамы?
— Ты думаешь, они бы были такие смирные, если бы я их не припугнул как следует? Клянусь папой римским, если бы не так, они бы у меня уже на голове сидели и тебе фингал под вторым глазом ставили. А теперь они до конца жизни запомнят, что Энрике Хомбрэ — самый лучший отец на свете. Эй, гарсон, мать твою через колено, принеси еще моим детям мороженое, иначе я здесь все разнесу!
— Папа, не кипятись так, — смягчала его Мерседес, гладя его крепкий кулак, лежавший на столе и сжимавший длинную десертную ложечку. — Здесь тебя и с вежливыми словами поймут.
— А я что, с кем-нибудь не вежлив? — возмутился мировой отец. — Если здесь кто-нибудь считает, что я не вежлив, пусть скажет об этом, и тогда я с ним точно разделаюсь.
Стройный робкий официант в белом колпаке принес мороженое, Энрике поймал его за руку как вора и строго спросил:
— Скажи, мальчик, разве я был с тобою не вежлив?
— Вы были очень милы, мсье.
— Вот то-то же, — отпустил его беспокойный клиент. — Мы — лучшая семья в мире, и завтра мы поедем в Испанию и докажем вашей матери, что лучшего отца для наших деток ей не найти! Вы все меня слышали? — вскочил он с места и завертелся по сторонам.
