— Нет!
— Куся, я в больнице! Ты приехай, забери меня отсюда!
Интонации Василины напомнили Нике школу и чтение «с выражением» — милый дедушка, забери меня отсюда…
— А вдруг операция? А? Это ж глаз?
— Какой глаз? Что там с глазом, Вася? — постаралась перекричать васькины рыдания Ника.
В трубке послышалась какая-то возня, пыхтение и мужской голос удивленно (видимо впервые с Василиной столкнулся) проговорил:
— Да отдайте вы, что вцепились! Простите, Куся? Я правильно сказал?
Ника вздохнула.
— Да.
— Не волнуйтесь, не будет операции, наложили повязку, пусть неделю попромывает, и придет опять.
— А что случилось-то?
Мужчина сдавленно хохотнул.
— Это уже пусть сама…
— Кусинька? Я красила глаз. Оба. А потом взяла иголочку, чтоб ресницы разлепить. Ну и… А слезы, все течет, он красный. Я не вижу ничего! Папа перепугался, отвез, а сам и уехал же в рейс. Я тут одна! С глазом! Меня уклали, уложили, то есть, а я говорю, лежу и говорю «доктор… а я смогу еще хоть когда-нибудь… красить глаза?», а он ка-ак засмеется, лучше спроси, сможешь ты им видеть!
— Так ты себе иголку в глаз, что ли?
Заведующая отодвинула тетрадь и с интересом прислушалась.
— Ну да! — удивившись тупости Ники, подтвердила Васька, — я ж сказала — ресницы слиплись.
Ника беспомощно посмотрела на Светлану Федоровну, та глянула на часы и кивнула:
— Час еще. Ладно, иди, куда там тебе.
— Спасибо! Василина, ты слышишь? Сиди там, я приеду через полчаса.
— Очки, очки мне привези! — пискнула та.
Ника положила трубку.
— Что там Кольчик? — спросила заведующая, листая тетрадь коротким пальцем, — звонил?
— Звонил, — усмехнулась Ника, — просил, чтоб я на развод подала сама, чтоб значит, визу ему не портить.
— Что ж так торопишься, — заведующая подняла выщипанные арочками брови.
— Я не тороплюсь. Он хочет поскорее. Как я поняла — невеста у него беременная.
— Н-да… И что, будешь подавать?
Ника пожала плечами и кивнула.
— Дура ты, Вероника. Напиши письмо в партком, что изменял тебе. Ребенка бросил. И тю-тю его виза! Пусть поболтается на буксирах. И на алименты подай обязательно. Тебе сына растить.
— Да не хочу я писать никуда. Ну его.
— А сын?
Ника рассмеялась и, встав в горделивую позу, прижала руку к груди. Продекламировала:
— Я верю, ты достойно воспитаешь нашего с тобой сына! Это он мне сказал, когда приходил за вещами. А потом еще добавил, мол, а на валюту мою не рассчитывай, алиментов получишь только с рублевой зарплаты. Ну, он еще немало слов мне сказал, вспоминать не хочу. Пойду я, Светлана Федоровна, надо в травмпункт ехать.
— Да, — сказала заведующая. И больше ничего не сказала, пристально глядя вслед Нике.
Спускаясь с крылечка поликлиники, Васька кокетливо махала рукой докторам, что курили возле ящика с песком, и, спотыкаясь, хваталась за Никину руку. С горбатого васькиного носа падали черные очки — не держались на пухлой повязке, торчащей в стороны клочками ватного тампона.
— Я похожа на шпионку, да? Вот точно, такая — вва-вва-ва, иду, бедром и глазом.
— Именно — глазом. Одним. На чудо в перьях ты похожа, Василина. Убьешься когда-нибудь.
— Та-а… ты лучше скажи, в кабак вечером идем?
Васька шла, одной рукой держась за подругу, а другую уперев в переносицу указательным пальцем — чтоб не сваливались очки.
— Какой кабак? Ты ж с одним глазом!
— Ну и что? Ноги ж две. Потанцуем. Меня такой парниша пригласил, м-м-м, я с ним на пляже познакомилась. Москвич, между прочим. А у него друг есть. Художник, между прочим. Давай, давай, Никуся, а? Он наш с тобой портрет нарисует, я попрошу! Они хорошие! А ты сидишь и сидишь одна, так нельзя! Тебе надо развеяться как раз.
Ника молчала. Вокруг продолжал набирать летнего жара с утра раскаленный город. Сверкали брызги поливалок и фонтанов, гремели автомобили, летом их больше и народу тоже больше. По тенистым улицам под платанами и акациями фланировали мужчины в коротких шортах и дамы в длиннейших прозрачных платьях.
— Август, Кусинька. Так и лето проскочит, всего две недели его осталось.
Август пал на город, и укрыл его каменные плечи вычурной паутинной шалью, сотканной из цветов, листьев и гибких фигур с изломанными танцем руками. Август-арт-деко, картинка в стиле модерн. Ничего спортивного, сплошная чувственность и женская зрелая томность. Даже южноморские цветы в августе пахли, казалось, горячими от любви телами. И куда в этом полном ярких намеков и открытых значений августе деваться Нике, которая застыла, как вмерзшая в лужу поздняя муха? Поддерживая равнодушие, оберегая себя от боли.
Васька топала рядом. Дышала взволнованно.
— Я же хочу, как лучше…
Васька не знала, и Тина не знала, а уж мама и подавно, о том, что внешнее равнодушие — не только защита от длящегося расставания с мужем, от страхов за будущую жизнь.
Никто не знал о Фотии, кроме самой Ники. И Ника играла. Целыми днями, иногда спохватываясь и нещадно ругая себя, награждая хлесткими обидными прозвищами, уговаривая и даже пробуя удержаться. Тогда накатывала на нее такая черная тоска, что она мысленно махала рукой на благоразумие и игра начиналась снова.
…
Вот они идут с Васькой. И из-за того большого платана сейчас вывернется серая Нива, порыкивая приблизится, и встанет. Ника наклонится, чтоб с тротуара заглянуть через салон и там, на месте водителя, положив на баранку загорелые руки, покрытые выгоревшими волосками, он сидит.
— Запрыгивайте!
…
— Ты теперь молчишь все время. Не, ну я понимаю…
Они миновали платан. За ним стоял веселый раскрашенный желтым и красным трактор с надписью «Катерпиллер» через весь бок.
…
Сейчас они подойдут к фонтану, там дети, носятся как угорелые, свешиваясь в чашу и брызгая водой. Ника оглянется и увидит — да вот же, стоит у киоска с мороженым, держит в опущенной руке растаявший пломбир. В белой майке и серых штанах с кучей карманов. И улыбается ей.
…
— Даже в гости ко мне перестала! Покурить не с кем! Я маме твоей звоню, а она мне — Веронка легла отдохнуть. Ты чего отдыхаешь все время? Это я сегодня узнала у доктора — это уже депрессия, значит.
…
Дома… Да. Дома от мамы только в комнате и укрыться. Лечь на диван, поставить пластинку «Аквариума» на старый проигрыватель — магнитофон Никас забрал вместе со всеми своими вещами. И под те самые слова о снах, которые о чем-то большем, лежать. Ждать звонка в дверь, и мамин голос:
— Вам Веронику? А вы собственно, кто будете?
Вскочить и кинуться в темную прихожую, вылететь на площадку, и сразу к нему, как тогда, когда поднял и не стал опускать, прижал к себе, сильно-сильно.
По-це-ло-вал.
…
— Никуся! Ну, нельзя так!
…
Иногда Ника пугалась, что насквозь выдумала его, прилепила не те черты лица, забыла жесты. И слишком много счастья в ее играх. Тогда поспешно придумывала им ссору, обычную, такую, нормальную злую ссору. А еще он храпит. И поет фальшивым голосом какие-нибудь дурацкие блатные песни. И заводясь от этого, Ника, по своей привычке швыряя на диван мокрое посудное полотенце, кричала:
— Сколь ж можно тебя ждать? Хочешь, чтоб я совсем забыла, да? Как пахнешь и как смотришь исподлобья? А вдруг это уже не ты? Если бы ты, уже приехал бы и нашел меня! Ну и что — нет адреса! Разыскал бы! В Николаевском нашел? И в гостинице! Я уже устала тебя ждать! Вот появишься, получишь!
И кивала, обещая исполнить угрозу.
…
— Вот хорошо. Согласна, да? Я побегу, а в восемь чтоб готовая и красивая! Чмок-чмок тебя!
* * *
Над перилами веранды летали белые шторы, столики с тонкими ногами стояли редко, и потому казалось — кругом много ветра и закатного солнца. Оно ставило желтые точки на краешках посуды и просвечивало красное вино в высоких стаканах, бросая на скатерть зыбкие розовые тени.
Васька наслаждалась. Отпивая из стакана, придерживала пальцем очки, а потом, махнув рукой, сняла и повесила их на грудь, зацепив дужкой за вырез майки.
Ника медленно мешала ложечкой кофе и кивала сидящему рядом человеку-горе. Просторная белая рубашка казалась скроенной из тех же штор, шея сужалась к медным от загара щекам, а щеки плавно переходили в маковку бритой головы, глянцевой, с таким же бликом, как на круглой крышечке сахарницы.
Человек-гора рассуждал о кино, время о времени обращал к Нике вопросительное лицо, и она кивала. Да, смотрела. И этот смотрела…
Куросава, с придыханием говорил человек-гора и поднимал невидимые брови.
Да, кивала Ника.
А не кажется ли вам, Вероника… — руки в парусах рукавов вздымались и опадали.
Верно, соглашалась Ника.
Васька, внимая беседе, подставляла стакан своему кавалеру — тощему, белобрысому, который спохватываясь, цеплял на лицо высокомерное выражение, но оно сползало тайком и он, открыв рот и радостно улыбаясь, снова перегибался через перила, разглядывая толпу гуляющих, катерок, куда торопились белые шорты, цветные сарафаны и детишки на отцовских плечах.
